Я смотрюсь в зеркало, чтобы понять, что эта боль делает со мной. Когда на душе у меня грустно, вот как сейчас, губы мои выглядят нарисованными. Уголки их опускаются вниз под тяжестью краски. Когда он мною недоволен, что в последнее время случается регулярно, рот его превращается в тонкую линию, а губы втягиваются вовнутрь, недоступные для поцелуев, даже если мне хватит храбрости отважиться на них.

Мы по-прежнему занимаемся любовью. В темноте я не вижу линию его губ. Мы по-прежнему разговариваем, хотя нам трудно находить слова друг для друга, и говорим о повседневных вещах – о новом зубике, что режется у нашего сына, или о последней краже кота.

Но разговоры даются нам тяжело. Это кажется оскорблением для настоящей боли – говорить о вещах, которые не имеют ровным счетом никакого значения. Полагаю, мы делаем вид, что разговариваем, только чтобы не оборвать тоненькую нить: мы оба страшимся тишины, которая воцарится между нами.

Должно быть, он расслышал, как я постучала костяшками пальцев по столбику кровати, потому что сошел в спальню и теперь гневно смотрит на меня, хотя я не знаю, чем провинилась перед ним. Я пытаюсь улыбнуться. Под кожей моего лица та я, что дергает за веревочки каждой его черточки, покрывается пóтом от усилий, но все напрасно. Улыбка не получается.

Он стоит у изножья кровати и пристально смотрит мне в лицо, а потом говорит:

– Не смей так поступать со мной!

Сосии не понадобилось много времени, чтобы придумать, как отомстить Джованни Беллини за оскорбление, нанесенное ее портретом. А вот осуществления пришлось ждать долго. Для начала она хотела удостовериться, что портрет никогда не будет выставлен на всеобщее обозрение, и потому приказала Николо Малипьеро купить его для своей частной коллекции, где видеть его будет она одна. Джованни тем временем уже начал работу над другим портретом для какого-то вельможи, который заказал себе оригинал.

«И ему, разумеется, – пренебрежительно подумала она, – но какое он имеет значение?»

Она не стала возражать против того, чтобы Беллини закончил картину так, как и намеревался, даже еще раз пришла к нему в студию позировать, дабы он смог довести до совершенства игру света на ее волосах. Всеми силами изображая покорность и послушание, она смиренно приняла монеты, которые отсчитал ей в ладонь художник. Сосия вежливо попрощалась с ним и поклонилась Belliniani, которые корпели над своими копиями оригинала великого мастера. Она одарила всех присутствующих широкой и величественной улыбкой. Но, выходя из студии и улыбаясь во весь рот, Сосия незаметно опустила в карман ключ, который лежал, как всегда, на подоконнике у двери.

Она не знала, выходя из дома на следующий вечер, что за нею следит Бруно. Это случалось уже не в первый раз, хотя и нечасто. Просто в такие ночи, когда сон бежал от него, он иногда приходил к ее дому в Сан-Тровазо и наблюдал за дверью. Нередко он оставался там до утра, щуря глаза при мысли о том, что она лежит внутри, в одной кровати с Рабино, или же терзаясь подозрениями, что сейчас она проводит время в объятиях другого мужчины.

Бруно не единожды видел Венделина фон Шпейера, который, волоча ноги, медленно брел вдоль rio[161] в самый неурочный час, но не придавал этому особого значения. Для тех, кого даже во сне преследовали деловые или сердечные проблемы, улицы Венеции давно превратились в единственный источник утешения. Разумеется, в небольшом городке уйти далеко от дома было некуда, и поэтому страждущие бродили по кругу. Бруно знал, что у Венделина хватает забот, особенно учитывая, что книги продавались плохо, а память о недавних казнях была совсем еще свежа. Лишь один раз, когда, как ему показалось, Венделин в нерешительности приостановился у двери Сосии, в душе у Бруно зародилась тень подозрения. «Только не Венделин!» – прошептал он про себя. Но потом он подумал о Люссиете и вспомнил маленькие проявления любви, связывавшей этих двоих, и подозрения его моментально рассеялись.

Бруно присел за ограждением колодца и, выглядывая поверх его края, стал наблюдать за дверью Сосии. Через три часа после рассвета он увидел, как она выскользнула из дома.

Он последовал за нею на безопасном расстоянии, проклиная собственную неуклюжесть, которой обзавелся за последние четыре года и которая сейчас заставляла его спотыкаться там, где раньше он двигался мягко и бесшумно, как кошка. Голова его настолько была занята тем, чтобы производить как можно меньше шума и не упасть, что он не сразу сообразил, куда направляется Сосия. Он изрядно удивился, когда она остановилась у двери студии Беллини и вставила ключ в замочную скважину. Он увидел, как она замерла на мгновение на пороге, когда волна жара ударила ей в лицо из распахнутой двери. Затем Сосия вошла внутрь, чиркнула спичкой о косяк и поднесла ее к свече, которую принесла с собой.

Первой мыслью Бруно было: «У нее здесь назначена встреча с любовником!» Но он тут же отогнал ее от себя как чересчур позорную и подлую даже для нее. На мгновение его охватил ужас: «Неужели Сосия соблазнила самого Беллини?» Но потом он сообразил, что в этом случае им не было никакой нужды тайком встречаться в студии, поскольку жена Беллини умерла и Сосия вполне могла отправиться прямо к нему домой, незаметно войдя через черный ход.

Воображение у Бруно разыгралось не на шутку, когда он вдруг увидел в окне, что Сосия уже держит в руках лампу. Ее стройная фигурка сновала между мольбертами и пьедесталами, приподнимая атласные покрывала и вновь опуская их. Иногда она задерживалась на мгновение у какого-нибудь рисунка, поднося к нему лампу, чтобы рассмотреть получше.

«Она ищет что-то! Нет, она без спешки выбирает что-то», – подумал Бруно.

Наконец Сосия надолго застыла перед одной из досок, оказавшись спиной к Бруно. Со своего места он видел, что это была Мадонна, последний шедевр Беллини, уже законченный, но еще блестевший влагой. Сосия пристально смотрела на исполненное печали лицо на портрете, и плечи ее слегка вздрагивали. Бруно встретился взглядом с Мадонной, и отрешенное выражение ее лица, как ножом, полоснуло ему по сердцу, и он машинально перекрестился.

«Сосия плачет, бедняжка. Она, наверное, вспоминает собственную мать», – подумал Бруно. Затем в голову ему закралось ужасное подозрение: «Или смеется».

А потом Сосия выхватила из рукава длинное тонкое лезвие и замахнулась, целясь в лицо на портрете.

Джентилия Угуччионе стояла у окна, глядя на струи воды, бьющие из фонтана во дворе. В тусклом осеннем свете силуэт ее обрел зримые формы, переливаясь легкими брызгами. Она не шевелилась. Они провели вместе вот уже пять часов; брат сидел в уголке комнаты, изливая ей свою любовь и боль, мельчайшие подробности вины и страсти, посвящая в историю своих взаимоотношений с Сосией.

До сего момента Джентилия требовала, чтобы он рассказал ей все. Бруно же ограничивался тем, что весьма избирательно поверял ей свои тайны, скармливая ей сущие крохи, которые лишь разжигали ее аппетит.

Но сегодня он не утаивал ничего, назвав даже причину, которая и побудила его открыть ей душу, сбивчиво рассказав сестре историю с изрезанным ликом Мадонны в венецианской студии. Эту часть его исповеди, предупредил он Джентилию, не должен услышать никто, кроме нее, хотя, похоже, уже все кому не лень и так знали о характере и дурных привычках этой шлюхи из Далмации, что соблазнила его брата, этой Сосии Симеон. Бруно заставил Джентилию поклясться, что об истории с портретом она не расскажет никому.

– Если станет известно, что я видел ее и не остановил… – Бруно содрогнулся.

Джентилия в ответ лишь покачала головой: нет, нет. Она никому не откроет его тайну. Эта история представлялась ей куда менее важной, чем все остальные подробности о жизни Сосии, в сущности, даже не имеющие прямого отношения к делу. Почему Бруно так потрясло то, что в Венеции стало одной картиной меньше? Город буквально набит ими, как арбуз семечками!