Доменико призвал Венделина к себе в палаццо и принялся успокаивать. Тяжеловесный словарный запас Венделина произвел на него неизгладимое впечатление, и он надолго задержал его у себя, чтобы немец мог услышать все, что требовалось.

Разумеется, тот, будучи чужаком и немцем, понятия не имел, что такое печатное искусство. Для Венделина буква алфавита так и оставалась буквой, а не маленькой поэмой самой по себе. Буква – она и есть буква, а когда их набиралось достаточно, они образовывали предложение, достаточное количество которых, в свою очередь, складывалось в книгу. А книга означала дукаты в его денежном ящике. Вот и все. Успокоить его коммерческие страхи было проще простого.

– Никто не принимает всерьез разглагольствования этого полоумного святоши, – мягко увещевал Венделина Доменико. – И что же этот де Страта предлагает городу взамен? Вы, немцы, принесли нам благосостояние, умения и деловую хватку, на которую мы сами оказались неспособны. Так что продолжайте свою работу. Я сообщу вам, когда настанет время пугаться, если оно вообще когда-либо настанет.

– Как насчет слухов о том, что типографы изготавливают фальшивые монеты?

– Хотел бы я знать, кто их распространяет? Но они настолько мудреные, что долго не продержатся.

– А Жансон? – не унимался Венделин. – Когда буря утихнет, он ведь по-прежнему будет здесь.

Доменико, похоже, остался весьма недоволен полным отсутствием деликатности у немца. Он не желал признавать, кого наделяет своим покровительством. Ему нравился Венделин. И не нравилось, когда его ловили на двуличности.

– Полагаю, у Жансона имеются собственные защитники. Да он ничем и не рискует. Подумайте лучше о себе. И помните, что я принял ваши интересы близко к сердцу.

Венделин повторил его слова своим людям, когда вернулся в fondaco, и те вновь принялись за работу.

Тем временем, стоя на кафедре, фра Филиппо опустил взгляд на подготовленную им речь, и лицо его вдруг показалось похожим на сложенный лист бумаги. Нос его являл собой обычную складку, а рот – строку в списке. Но из нее горохом сыпались имена людей, которых он желал бы проклясть.

…Дети мои, я пришел, дабы предостеречь вас от ужасной напасти, что свалилась на наши головы.

Ко всем нашим прочим горестям и несчастьям – похоти, чуме, вертячке[141] у овец и преклонению перед демонами – я должен добавить еще одну беду: книги.

Вы можете посмеяться надо мной, заявив: «Книга – всего лишь очередной предмет, не имеющий души, сродни капусте. Разве может книга быть опасной? Это всего лишь простая бумага в обложке, покрытая тонким слоем краски!»

А я отвечу вам, что книга опаснее самого Вельзевула. Простая бумага в обложке, говорите вы? Нет! Тысячу раз нет!

Вы не понимаете, что говорите о книгах, поскольку сами обмануты и соблазнены. Печатная книга в три раза хуже проститутки, это – сыр, полный червей, кои, незримые, извиваются в нем! Вы, сбитые с пути истинного ложью печатников, видите в ней лишь лелеемый предмет. Вы приняли в себя исходящую от нее порчу и находитесь от нее так близко, что не видите внутри моровой язвы.

Но среди вас есть и те, кто повинно опускает голову и признает, что видел грязный манускрипт этого языческого поэта, Гая Валерия Катулла. Я знаю, мои бедные дети, что в Венеции существует несколько экземпляров его сочащегося змеиным ядом сочинения.

Это нечестивый труд, бесстыдный и развратный, не имеющий вообще никаких достоинств. Он обрел некоторую репутацию лишь из‑за того, что приятно возбуждает низменные чувства молодых людей. Сотни лет он блуждает по Италии, чудовищный призрак, заражающий скверной всех, кто прикасается к нему. Но теперь нас поджидает еще большая опасность: я слышал, что эти варвары, немецкие печатники, вбили себе в голову, что должны опубликовать эту книгу. И, в соответствии со своими продажными и корыстными устремлениями, они намерены извергнуть из своего маленького грязного станка не одну, а целых три сотни копий за один раз.

Сам процесс печати тих и незаметен, как наводнение, но он, тем не менее, стирает с лица земли все следы трудов Божьих, унося с собой все и всяческие приличия и оставляя после себя лишь ужасные разрушения, пустыню, пораженную грехом, и выбеленные дотла жалкие подобия людей, копающиеся в грязи. Это – передовые стражи омерзительно богопротивной армии Тьмы, которая изгонит из книги последние следы божественного присутствия, превратив ее в исчадие зла.

Книги начинались как праведное и богоугодное дело, когда одна человеческая рука выводила слова Господа, дабы их читали и им внимали избранные. Писцы – люди добропорядочные и невинные, так что переписывание Господних заповедей было для них способом противостояния дьяволу. Писцы борются с Люцифером посредством слов, опровергая его смердящие измышления тем, что множат изречения Господа нашего. И при этом усердно трудятся не только их пальцы, но и тела! Беспокоятся ли они о том, что спины их ноют от долгого сидения, что почки болят, пребывая в животе в сдавленном положении, или о том, что их грудь и плечи сводит нестерпимой судорогой? Нет! Они живут только ради мига сладостного облегчения, когда выведут последние буквы и смогут представить свою работу на суд Создателя.

Печатники же, напротив, не шевельнут и пальцем, чтобы ясно показать то, что они делают. Они лишь кричат на трудолюбивых венецианцев, требуя, чтобы те перепахивали их ленивые страницы уродливой машинерией. Эти самодовольные, наглые немцы считают ниже своего достоинства заниматься простой черновой работой.

И вот, порожденные дурным семенем этих печатников, вокруг нас вырастают высокие стены скептицизма, цинизма и богохульства. В те времена, когда книги писались от руки, по одной в год, Мать Церковь могла оказывать свое милосердное влияние, останавливая распространение еретических или разрушительных сочинений и давя зло в зародыше. Но теперь труды дьявола выходят из-под контроля. И все из‑за печатников.

Достаточно лишь прочесть их титульные страницы, чтобы понять, насколько далеко зашло дело. Вплоть до недавних пор они редко вставляли в книгу титульную страницу, желая, без сомнения, скрыть свой позор за анонимностью. Но теперь в своей непомерной гордыне они превращают собственную страницу в самую броскую во всей книге, украшая ее гравюрами и вычурным шрифтом. А как они выбиваются из сил, стремясь обвинить и очернить друг друга! Они заявляют во всеуслышание, что конкуренты печатают тексты, которые являют собой невообразимую и бессмысленную путаницу слов, свидетельствующую об их моральном разложении. Они проклинают других печатников за жадность и за то, что под предлогом жалкой экономии те не желают исправлять допущенные ошибки. Но правда заключается в том, что никто из этих откормленных, словно на убой, немецких печатников не поставит точность сведений или приличие изложения превыше доходов. Я вижу, как настоящие ученые, которые слушают меня вместе с вами, горестно кивают в знак согласия.

Что вообще представляет собой печатная книга? Испещренная черными точками кипа тряпья и старого хлама, рядящаяся в личину искреннего друга! Это – жалкая замена настоящего творения, о которую можно порезаться, полная намеренных и непреднамеренных ошибок и злобной недоброжелательности, потому что те, кто печатает эти книги, делают это только потому, что у них нет более достойного занятия. То же самое относится и к тем, кто их читает.

Владение печатной книгой – это признак крайней самонадеянности и гордыни! Оно поощряет пороки лени и праздности! Когда послушник спросил у истинного святого Франциска, нельзя ли ему иметь Псалтырь, святой дал ему праведный ответ: «Сначала тебе понадобится Псалтырь, потом – требник, а заполучив требник, ты возжелаешь сидеть на троне, чувствуя себя господином, и скажешь какому-нибудь брату: “Эй, ты! Ступай, принеси мне требник!”»