Венделин сопротивлялся до тех пор, пока не почувствовал, что жажда жизни оставляет его. Его отчаянные потуги не произвели ни малейшего впечатления на нападавшего, который преспокойно скрутил его руками в перчатках. Наконец, уже отупев от безнадежности, Венделин обмяк в объятиях своего врага. Едва не теряя сознание, он привалился спиной ко впалой груди нападавшего, мельком подумав о том, что же будет дальше, и уже готовясь проститься с жизнью. Перед глазами у него встал восхитительный образ жены, и он еще успел подумать, что, быть может, после его смерти она вновь научится любить его. Он прошептал ее имя. В голове у него безостановочно крутились строки Катулла: «Женщина так ни одна не может назваться любимой, как ты любима была искренно мной…»

И вдруг, словно в ответ на мысли Венделина, нападавший жарко прорычал ему в ухо, обдав одеяло влажным дыханием:

– Забудь про свою грязную поэзию, варвар!

Венделин вырвался из объятий врага и развернулся к нему лицом. Голова у него кружилась по-прежнему, дышать было нечем, но он жадно проталкивал в легкие черную ночную влагу, и зрение постепенно возвращалось к нему. Однако рядом, в углу, где он дрался за свою жизнь, никого уже не было, и лишь косая тень упала на него; он безуспешно пытался схватить ее руками, ловя один лишь воздух.

– Недосыпание, – прохрипел он. – Вот что бывает, когда вдобавок еще и надышишься испарениями города. Мне уже на ходу, во время прогулки, начинают мерещиться кошмары.

Почему в душе у него все умерло? Почему любовь не осталась жить, пусть даже раненая и ущербная? За что мне достались эти муки?

Или все это потому, как объяснил мне доктор, что шрамы не исчезнут бесследно с моего тела? Но этот факт не особенно беспокоил меня, пока в голову мне не пришла одна мысль: а знает ли об этом муж? Я не смогла удержаться, чтобы не спросить, и еврей ответил, что да, знает. Значит, он хранит свое знание в тайне от меня. Вместе с какими же еще черными секретами?

Шрамы очень сильно чешутся, а по коже словно бегают когтистые сороконожки, причем даже там, где шрамов нет. На моем теле, что называется, живого места не осталось, потому что рубцы и струпья расписались на нем, как на документе, который гласит: «Брак распался и аннулирован».

Может быть, поэтому он проводит все ночи неизвестно где, а потом, на рассвете, приползает обратно творить свои черные дела? Опустошив ядовитую железу в очередной выдвижной ящик, он уходит, а на меня наваливается усталость, которая бьет меня в спину между лопаток, и я валюсь, как подрубленное дерево. Я без сил лежу на кровати, и из моих безжизненных глаз текут слезы, скапливаясь в углублениях запавших глазниц.

Я пытаюсь думать о чем-нибудь хорошем. В последнее время я часто вспоминаю Паолу и ее обращенные ко мне язвительные, злые слова. Пусть она шлюха (рыжеволосый мужчина!), и пусть я ее ненавижу, но, следует признать, кое в чем она права. Теперь, когда с моей собственной счастливой жизнью покончено, я хочу сделать что-нибудь стоящее, что-нибудь такое, что действительно поможет людям. Больше никаких слухов и тайных перешептываний. Я хочу сделать счастливым хоть кого-нибудь. И тут мне приходит в голову, что самый несчастный человек, которого я только знаю, помимо меня самой, это бедный молодой Бруно Угуччионе.

Бруно стал каким-то криворуким. Я не припоминаю, чтобы раньше он что-либо ронял, а сейчас он разливает пиво по столу и спотыкается о порог. С ним произошла большая перемена, но из неуклюжего подростка он превратился не в симпатичного и крепкого молодого человека, а совсем наоборот, из подающего надежды юноши – в жалкую пародию на себя прежнего. Раньше, по его словам, он прекрасно стрелял из лука, а теперь я сомневаюсь, что он вообще сможет натянуть тетиву. Ему задурила голову плохая любовь, и он выглядит так, словно перепил дешевого вина.

Единственным лекарством от плохой любви является новая любовь. Для меня самой это решение недоступно, потому что я не смогу полюбить кого-либо еще, кроме своего мужа. Однако в случае с Бруно возможны варианты. Стоит мне подумать о двух самых красивых людях в Венеции, как перед моим мысленным взором сразу встают два лица – его и Катерины ди Колонья, моей подруги в «Стурионе». Ее все любят, так же, как и Бруно, но она тратит свои лучшие годы, заботясь о совершенно чужих людях и якшаясь с такими типами, как Фелис Феличиано. Что будет, если у нее появится молодой человек, чтобы нежно любить и спасать его? Она на несколько лет старше его, но ведь и он, похоже, предпочитает зрелых женщин – скорее всего, потому, что в слишком раннем возрасте остался сиротой.

Я могу запросто свести этих двоих вместе, и мне почему-то кажется, что этого окажется вполне достаточно, и дальше эти две славные души обойдутся и без моей помощи. Но два робких сердца должны встретиться и породить желание! Пока что они даже не знакомы друг с другом, но я намерена устроить их встречу.

Подобные мысли заставляют меня забыть о собственных горестях. Но вскоре я вновь погружаюсь в тоску. После того как чума ушла от меня, я стала часто грезить наяву. Мне ничего не стоит вообразить, будто я опять лежу на тележке с трупами. Закрыв глаза, я слышу грохот ее колес.

И почему мне на глаза все время попадаются веревки? Такое впечатление, что лавки сплошь забиты ими. Они висят, раскачиваются и свиваются в кольца перед моими глазами, куда бы я ни посмотрела. До сих пор я даже не представляла, сколько веревок есть в этом городе. Чтобы привязывать животных, волочить повозки, швартовать лодки. Город утопает в веревках. Но я знаю, что в них нет ничего плохого, и громко говорю вслух: «От веревок нет никакого вреда», а потом уголком глаза вижу, как одна из них начинает двигаться, словно гадкий червяк, и ощущаю покалывание в ладонях, а по спине у меня пробегает холодок.

Зайдя сегодня в лавку, я накупила всего, что мне было нужно, но когда владелец спросил: «Basta cosi? Это все?» – губы мои, помимо воли, сами произнесли: «И моток крепкой веревки, пожалуйста».

Я полезла в кошель, чтобы заплатить за веревку, которая нам не нужна, но в нем больше не оказалось монет.

Такое случается со мной уже не в первый раз.

– Ладно, забирайте ее, сеньора, – махнул рукой владелец. – Заплатите на следующей неделе. В нынешние времена и не угадаешь, когда тебе может понадобиться моток надежной крепкой веревки.

Бруно понес экземпляр Катулла в Locanda Sturion.

Венделин не забыл доброту и приветливость хозяйки, когда они с Иоганном только что прибыли в город. Поэтому, когда Люссиета поправилась и он смог думать о других вещах, то попросил Бруно отнести Катерине ди Колонья один том в подарок. Отпечатанный не на веленевой или дорогой плотной бумаге, он не был запредельно роскошным. Бумага была хорошей и простой, твердой и полупрозрачной, словно косточки молодой женщины, да еще из первой партии основного прогона (то есть до того, как краска начинает понемногу размазываться). Раскрасить в ней заглавные буквы Венделин попросил самую проворную монахиню, а обложка была сделана из обработанной телячьей кожи, дубленной с ляпис-лазурью и украшенной тремя полудрагоценными камешками. Работа заняла два месяца, так что к тому времени, когда книга оказалась у него на столе, Венделин уже почти забыл, для чего заказывал ее.

Это жена предложила, чтобы отнес ее именно Бруно. Она даже преодолела свою апатию настолько, что заявила: Катерина и Бруно непременно должны свести знакомство. Венделин и не подумал возражать: ему было приятно, что он может удовлетворить хотя бы такое ее желание. Благоразумие, порожденное застенчивостью, удержало его от того, чтобы объяснить мотивы своей жены редактору.

– Отнеси ее в «Стурион», – попросил он Бруно. – Что-то ты бледно выглядишь, и небольшая прогулка на свежем воздухе пойдет тебе на пользу.

До Бруно, конечно, доходили рассказы о красоте Катерины ди Колонья, хотя сам он еще никогда ее не видел. Ему было любопытно взглянуть на ее лицо, которое, по слухам, светилось самым загадочным образом, – хотя он и не ожидал увидеть ничего особенного. Говорили, что глаза ее цветом могут поспорить с обложкой книги, которую он нес под мышкой, но он обнаружил, что его интересует лишь их оттенок, а не то действие, какое они могут оказать на него. Любовь к Сосии лишила его способности наслаждаться красотой других женщин. Он мог смотреть, как хорошенькая молодая девушка завязывает свои сандалии или наклоняется над ведром так низко, что тени пролегают глубоко меж ее грудей, и не испытывал ничего, кроме сожаления, что она – не Сосия.