Сосия, опрокинув на себя Бруно, ощутила запах дешевого жирового мыла, которым дышали его усталые простыни.

Она взглянула ему в лицо, отметив про себя гладкость его щек и кудрявых волос, чистоту его глаз и полноту губ.

Но в первые мгновения с Бруно Сосия думала и о соломенных кроватях, смятых и прокисших, как старые гнезда, кроватях с занавесями, осанистых и величественных, как морские галеоны, темных скрипучих кроватях, похожих на плавучие тюрьмы, пришвартованные у пирса. Она вспомнила пол на кухне близ Риальто, заставленный корзинами с яйцами, и колонны мясных муравьев, выползающих из тухлых яиц. Мысли ее переключились на рассвет, который она однажды встречала в гондоле, и восходящее солнце, оранжевое, как глаз голубя, и кожу гондольера, оставившую привкус соли у нее во рту.

Она повернулась лицом к Бруно, и в глазах у нее ожили воспоминания.

Бруно тоже думал о яйцах.

Тонкая простыня, лежавшая на его соломенном тюфяке, вскоре смялась и выбилась из-под него. Сосия преподала Бруно первый урок настоящей плотской любви. Прежде ему не удавалось сосредоточиться на чем-либо, полностью отрешившись от остального мира, и даже сейчас оставалось нечто такое, чего он не мог забыть в борьбе разгоряченных тел, переплетении рук и волос, среди скатавшихся в жгут простыней, отпечатков ее зубов у себя на плече и излившемся в нее желании.

Образ яйца всегда и неизменно жил в памяти Бруно. Как-то Фелис рассказал ему об албанском обычае: после рождения ребенка гости преподносят матери и младенцу белое яйцо, которым натирают лицо новорожденного, приговаривая: «Паши бар, паши бар! Пусть оно всегда будет белым!» Это означает пожелание, чтобы лицу ребенка по мере взросления не пришлось краснеть за его поступки.

И сейчас, когда Сосия выскользнула из-под него, легла сверху, жарко дыша ему в зубы, и прижалась лицом к его лицу, в памяти Бруно всплыло белое албанское яйцо, отливая кроваво-черным перед его крепко зажмуренными глазами.

Он лежал в полудреме, когда Сосия собралась уходить. Она встала с тюфяка совершенно голая, ничуть не стесняясь своей наготы, словно его и не было рядом. Первая мысль его была о старых врагах, слизнях. Больше всего на свете он боялся, что один из них заползет сейчас под голую ступню Сосии, вызвав у нее отвращение. Услышав, как она идет к окну, он осторожно приоткрыл глаз и украдкой оглядел пол в поисках серебристых следов слизи. Не обнаружив таковых, он быстро смежил веки. Она бросила на него короткий взгляд, очевидно, вполне удовлетворенная тем, что он пребывает в полусонном состоянии. Шестое чувство подсказало ему, что сейчас не стоит протягивать к ней руку: их первая встреча должна завершиться, как и началась, без слов. Он также знал, хотя и не понимал, откуда к нему пришло это знание, что Сосия еще не раз побывает у него в постели. Поэтому он притворился, что спит, глядя сквозь прикрытые веки, как она одевается, и едва удержался, чтобы не вскрикнуть, заметив букву S, вырезанную у нее на спине.

Но ему не удалось обмануть ее. Наконец, она замерла, взявшись за дверную ручку, и поинтересовалась у него нейтральным тоном:

– Ты увидишься сегодня с Фелисом Феличиано?

Бруно покачал головой. Он знал, что не должен интересоваться, почему она задала ему этот вопрос или откуда она знает Фелиса, и постарался сделать вид, будто ему все равно. Но ему не хотелось, чтобы Сосия ушла от него с именем другого мужчины на губах и незримое эхо его присутствия провисло бы в воздухе, и потому сказал:

– Тебе не страшно возвращаться домой в одиночестве? Быть может, мне проводить тебя?

Она рассмеялась.

– Опаснее меня в Венеции нет никого!

После того как дверь с грохотом захлопнулась за нею, он прошептал вибрирующей древесине:

– Нет, нет, нет.

Бруно втянул носом запах ее слюны на руке, там, где она вонзила в него зубы, запечатлев болезненный поцелуй во время жаркой любовной схватки. Он откинулся на спину, наслаждаясь каждым мгновением воспоминаний: вот она в истоме закрывает глаза, а вот ее кожа лоснится теплым золотистым сиянием в тени полуденного солнца. Она выказала ему такую страсть, что он уверился – она любит его.

Итак, Бруно превратился в бесчестного человека. Сосия заставила его жить в тени, в опасении быть увиденным. Он стал созданием, не ведающим удовлетворения, поскольку все его удовольствия сосредоточились в ней, вследствие чего стали запутанными и ложными. Он полностью положился на мнение Сосии о себе, превратившись в тень себя прежнего.

Он полюбил одиночество, поскольку теперь ему недоставало уверенности, дабы предложить свое общество друзьям и коллегам. Он изменился, впадая то в меланхолию, то в восторженный экстаз, что вызывало недоумение окружающих. Полупрозрачная бледность у него на лице обрела трупный оттенок, как у висельника. Друзья пытались мягко и ненавязчиво расспросить его о том, что с ним происходит, давая возможность выговориться. Заливаясь румянцем, он лишь отмахивался от помощи и переводил разговор на другое. Он не мог заставить себя довериться кому-либо, даже своему старинному другу Морто, а в особенности – утонченному и требовательному Фелису Феличиано.

Теперь, когда он носил в себе нечистую тайну, Бруно страдал от ощущения того, что стал изгоем в повседневной жизни, оборвал нити знакомств и мимолетных связей, хотя бы с тем же продавцом корма для птиц. Утомленный и измученный мыслями о Сосии, он более не мог улыбаться им.

Но, странное дело, он вдруг обнаружил, что стал мягкосердечным и уязвимым. Теперь, перестав дарить любовь в мелочах, он лишился защитной оболочки, которая некогда не давала ему расплакаться при виде скорбящей молодой вдовы или хромого нищего. Он стал обращать внимание на всепоглощающую печаль стареющей прислуги и пустые глаза вдовых бабушек, глядящих вниз из мансардных окошек четвертого этажа. Глаза его помимо воли устремлялись на черноту окон, глубокую и вечную, как провалы глазниц в черепе.

Все переживания ощущались в его изношенном и истончившемся сердце с такой остротой и столь болезненно, что иногда он жалел о том, что вообще пришел в stamperia, хотя до того как встретил Сосию, знал лишь скудное подобие жизни, с головой уйдя в книги и не ведая, что такое настоящая любовь.

С Сосией он встречался, как правило, при свечах, в каком-нибудь укромном месте. Трепещущее пламя ожесточало черты ее лица, делая его похожим на примитивный наскальный рисунок. Она выглядела жестокой и лишенной мягкости, настоящей Богиней Отмщения, неумолимой и безжалостной. Он так и не смог решить, красива она или нет, и лишь вглядывался в темноту, ища ее взгляд.

Она никогда не задерживалась у него надолго. Иногда ему казалось, что Сосия не видит разницы между его домом и улицей, идя по его жизни, как по тротуару, и не оглядываясь назад. Теперь, когда они стали любовниками, она лишь изредка заходила в stamperia. Подобные мгновения стали для него дороже золота: весь день и ночь он мечтал о том, как утром увидит ее. Ему казалось, что он вызывает в ней ответное чувство, даже когда она приходила к нему на рабочее место и надежды на физическую близость не было. Более того, временами она проявляла интерес к его работе. Она умела читать по-латыни, и новые рукописи, которыми он самозабвенно занимался каждый день, похоже, доставляли ей удовольствие. Да она и сама постоянно носила при себе книгу. Когда же он осведомился, что там, внутри – быть может, она стала поэтессой? – она резко оборвала его, открестившись от стихосложения, и он решил, что это – дневник.

Когда они оставались вдвоем, Бруно прикасался к ней повсюду – к линии выреза, к талии платья, к ее рабочей сумочке, к чулкам. Она задавала вопросы, заставляя его рыться на нижних полках в поисках первых оттисков. Однажды, присев на корточки у ее ног, он заметил, что шнурок на ее башмаке развязался, и смиренно завязал его вновь. Она даже не поблагодарила его, поскольку не обращала на него внимания, нетерпеливо оглядываясь по сторонам.