– Виновен! Виновен! Виновен! – выкрикивал Ианно, явно обращаясь к самому себе. – Вот тебе за твои грехи! Вот тебе! Вот! Во всем свете не найти другого такого грешника, как ты!

Качая головой, священник предпочел удалиться. Он бы с удовольствием нашел себе другого помощника, но знал, что только Ианно годится для выполнения тех особых поручений, которые требовала его служба.

Каждый день запах сожженных книг плыл над крышами, достигая Fondaco dei Tedeschi. Пока что Венделина и его людей оставили в покое. Очевидно, власти приняли во внимание то, что они печатают религиозные труды и, будучи христианами-чужеземцами, не подлежат скорому суду, как сами венецианцы и те представители языческого Востока, которые были казнены в назидание остальным. Кроме того, вельможи обещали им защиту; она трещала по швам, но еще держалась. Словом, Венделин чувствовал, что уголовное преследование ему не грозит, но это не могло уберечь его от ненависти толпы, которую умело раздувал своими острыми проповедями фра Филиппо де Страта, ни разу не упомянувший, вот странность, в своих обличительных речах Жансона.

В самом же fondaco типографы и сочувствующие им купцы собирались группами, приглушенными голосами обсуждая священника.

– Этот человек – полный кретин, – пришли они к общему мнению.

– Кретин-то он кретин, но при этом одержимый мечтой наихудшего толка, – возразил кто-то, и все опустили глаза, глядя себе под ноги на каменные плиты пола, будучи не в силах встретиться взглядами. Мечта фра Филиппо о мире без печатных машин и книг давила на них холодной сталью реальности. Но такому миру будут очень нужны те, кто продает веленевую бумагу, металлические застежки и обложки.

Наверху stamperia фон Шпейера продолжала печатать классические и дозволенные тексты. В охватившей их панике они выпустили слишком много и тех, и других. Бруно с тошнотворной ясностью понимал, что вина за это лежит на его padron[149], который своими же руками приближал собственный крах.

Он сидел в своем кабинете, в окружении непроданных сфальцованных листов. Люди боялись покупать книги. Повсюду шныряли шпионы фра Филиппо, проверяя содержимое книжных полок своих прихожан. Выходя из церкви, женщины и мужчины ради спасения собственной жизни старательно избегали убивающей душу и губящей чресла поэзии язычников-приапов[150].

Бруно, как только стало известно о том, что именно он редактировал эти манускрипты, подвергся преследованиям со стороны женщин, которые плевали ему вслед на улицах и всячески оскорбляли. Торговцы на Риальто, которых он знал с самого детства, отказывались обслуживать его и осеняли себя крестным знамением, когда он проходил мимо.

Как-то во вторник, спустя два дня после очередной проповеди фра Филиппо, Бруно шагал по улице, уныло понурив голову. А ведь раньше он гордо держал ее высоко поднятой, вертя ею направо и налево, приветствуя многочисленных друзей-торговцев. Сейчас же ему оставалось утешаться тем, что он хотя бы не лишился возможности бывать здесь, – так паломник в чужой стране втягивает носом запахи чужого города, надеясь, что они напомнят ему о родине. Теплый воздух вокруг него пах кровью и перьями, словно пухлые, покрытые прыщеватой кожей грудки кур и гусей, висящие у дверей мясных лавок, все еще вдыхали и выдыхали его. На дольках разрезанных арбузов сидели голуби, словно вылупившись из них. Торговцы фруктами хором издавали гортанные крики, расхваливая свой товар.

Из винных лавок вырывались пары мускателя, греческого вина и мальвазии; приближение торговцев оливками ощущалось по резкому и насыщенному аромату масла. Бруно мучила жажда, но в последнее время он не рисковал заходить в винные лавки; дочь продавца оливок отвернулась и закрыла лицо фартуком, когда он проходил мимо. А ведь совсем недавно она ласково улыбалась ему и предлагала отведать оливок из собственных рук. Сейчас, завидев его, ее мать сердитым шлепком отправила дочь с глаз долой, в глубину лавки.

Он сел на паром, идущий на Сант-Анджело ди Конторта. Он отчаянно нуждался в Джентилии или, по крайней мере, в обществе какой-либо родственной души. Он стоял на палубе лодки, следующей прихотливым изгибам Гранд-канала, и смотрел, как перед ним разворачивается соблазнительная панорама города. Из головы его вылетели все посторонние мысли, когда он любовался палаццо, перед каждым из которых красовалось небольшое зеркало воды, словно для того, чтобы дворец мог полюбоваться своим отражением. Ласточки росчерками острых крыльев взрезали голубизну небосвода, легкой дымкой повисшего над каналом. Среди них кружили и морские чайки, жадно глотая воздух, загустевший от насыщенной синевы птах поменьше.

Проходя мимо Locanda Sturion, Бруно поднял голову, надеясь увидеть в одном из окон Катерину ди Колонья, которая скрасила бы ему унылый и мрачный день. Но волшебная фея так и не появилась, и он вдруг понял, что разочарован этим самым непонятным образом. Он никогда не встречался с ней, но Феликс буквально прожужжал ему все уши рассказами о ее необыкновенной красоте.

Войдя в монастырь Сант-Анджело ди Конторта, он поспешно зашагал по двору. Заметив его, смазливая, но вульгарная маленькая монахиня послала ему воздушный поцелуй и сказала:

– Я немедленно приведу ее, carissimo[151]. А что я получу взамен?

Бруно зарделся и опустил глаза, глядя себе под ноги, пока эхо ее легких шагов не замерло вдали.

Он принялся расхаживать по двору, ощущая устремленные на него взгляды и испытывая легкое смущение от хихиканья и вздохов, доносившихся из‑за задернутых занавесей в кельях у него над головой. Непрестанное же бормотание попугаев раздражало его.

Наконец появилась Джентилия с кружевным вязаньем в руках. Она увлекла его в дальний угол двора, где никто не мог увидеть их, и обвила руками за шею. Объятия получились слишком жаркими, и спустя некоторое время он убрал ее руки со своих ягодиц, которые она страстно мяла пальцами, и отстранился, чтобы взглянуть на нее. Она вытянула шею, подставляя губы для поцелуя, но Бруно лишь отпрянул в сторону. Прошло всего несколько часов с тех пор, как Сосия касалась его невесомыми поцелуями, и мысль о том, чтобы стереть ее отпечаток губами младшей сестры, была ему неприятна.

Джентилия, словно впавшая в транс, очнулась и пришла в себя. Кажется, она вдруг осознала, что их свидание в столь укромном уголке выглядит неприлично, и повела Бруно на залитую солнечными лучами сторону клуатра. На мгновение она склонилась над своим рукоделием, воткнула иглу и подняла глаза на брата, тут же позабыв о кружевах.

Бруно поведал ей о своей безотрадной прогулке по рынку сегодня утром. Рассказывая, он окинул ее внимательным взором. «Почему Джентилия вечно носит то, что ей совсем не идет?» – подумал он. И почему ее кожа выглядит синюшной и шершавой, влажной и горячей, так что он не мог заставить себя дотронуться до нее, несмотря на всю свою любовь к сестре? У Сосии же, invece[152], губы выглядели полными и сочными, кожа на руках была мягкой и нежной, и даже ногти на ногах отливали соблазнительным блеском. Говорят, что у Катерины ди Колонья кожа светится приглушенным сиянием, словно внутри нее горит нежная лампа. А маленькая жена Венделина цветом лица похожа на спелый персик…

Эти мысли отвлекли его, и тут Джентилия схватила его за руку и сжала его пальцы. Запрокинув голову и глядя на него снизу вверх, она сказала:

– Я слышала, что Венеция разлюбила печатников.

– Нас ненавидят далеко не все! Мы навлекли на себя гнев одного полоумного священника из Мурано тем, что напечатали кое-какие языческие манускрипты. И теперь он пытается всеми возможными способами настроить против нас толпу.

– Ты говоришь «мы». Ты действительно настолько замешан в этом деле, Бруно?