Вряд ли когда-либо удастся точно определить состав участников съезда. «Рабочая газета» указала, что к моменту его открытия явилось 562 делегата. Среди них было 252 большевика, «15 объединенных интернационалистов; 65 меньшевиков — из них 30 интернационалистов и 21 оборонец; 7 национальных социал-демократов; 155 эсеров — из них 16 правых; 36 центровиков, 70 левых, 3 национальных социалиста-революционера, 31 представитель беспартийных, сочувствующих большевикам-интернационалистам; 5 анархистов различного толка». «Новое время» отметило, что на предыдущем съезде было 1180 делегатов{2962}. 29 октября «Правда» опубликовала «предварительные данные» анкетной комиссии, где уже давалась несколько иная картина представительства: зарегистрировано 670 делегатов, большевиков было 300 человек, меньшевиков — 68, эсеров — 193. Ясно, что в кулуарах большевики приложили немалые старания, чтобы, во-первых, перетянуть на свою сторону беспартийных представителей и обеспечить полновесными мандатами своих сторонников с правом совещательного голоса, с другой — подтолкнуть влево часть эсеров и меньшевиков. Впрочем, создается впечатление, что вопрос о кворуме, а следовательно, о легитимности съезда противников большевиков не особенно волновал.
Атмосфера на II Съезде Советов стороннему человеку казалась странноватой: «…Никакого подлинного энтузиазма и глубокой серьезности — так, обыкновенный митинг…»{2963} Н. Суханов свидетельствовал, что настроение поднялось при известии об аресте Временного правительства: «Масса чуть-чуть начинает входить во вкус переворота, а не только поддакивать вождям…»{2964} Люди неуверенные склонны доверяться людям действия.
На этом съезде, с которого большевики взялись отсчитывать «эру социализма» в России, не было принято никаких социалистических решений. Съезд просто позволил крестьянам доделить землю, а солдатам дал понять, что зимовать в окопах необязательно. Более того, все граждане получили гарантию, что выборы в Учредительное собрание пройдут в срок. На этом фоне известие о появлении чисто большевистского правительства — Совета народных комиссаров — не особенно впечатляло.
Из двух знаменитых декретов съезда, самолично написанных Лениным, один был воспроизведением собранных эсерами крестьянских наказов о земле, где говорилось о ее «социализации», т. е. переходе под контроль крестьянских общин (которым вместе с тем предлагалось как-то ужиться с подворным землевладением). Декрет о земле Ленин зачитал «спотыкаясь и путаясь» в силу неразборчивости текста. Он не вызвал никаких прений, лишь один делегат был против при 8 воздержавшихся, «масса рукоплескала, вставала с мест и бросала вверх шапки»{2965}. Другой декрет был не законодательным актом, а то ли призывом, то ли пожеланием превращения «войны империалистической в войну гражданскую» (мировую). То и другое могло быть истолковано массами по-своему.
Самое поразительное, что на второй день работы съезда, когда Временное правительство частично оказалось в Петропавловской крепости, частично «в изгнании», оставшиеся делегаты практически единогласно простым поднятием рук, как на митинге, проголосовали за все подряд. Д. Рид писал, что, когда один из делегатов робко попытался поднять руку против декрета о земле, «вокруг него раздался такой взрыв негодования, что он поспешно опустил руку…»{2966} Действовала магия коллективного мнения. Голосовали «скопом», а вовсе не в соответствии с наказами избирателей. Как ни парадоксально, лишь 75% формальных сторонников Ленина поддержали лозунг «Вся власть Советам!», 13% большевиков устраивал девиз «Вся власть демократии!», а 9% даже считали, что власть должна быть коалиционной{2967}.
Впрочем, на улицах этих тонкостей не замечали. Падение Временного правительства никем не воспринималось всерьез. Правда, некоторые солдаты заявляли, что старого правительства, «слава Богу», уже нет. Один армейский капитан, меньшевик-оборонец, на вопрос Д. Рида о том, правда ли, что большевики пришли к власти, ответил более чем своеобразно: «Черт его знает!!!..
Что ж, может быть, большевики и могут захватить власть, но больше трех дней им не удержать ее. У них нет таких людей, которые могли бы управлять страной. Может быть, лучше дать им попробовать: на этом они сорвутся…»{2968} Особенно распространенными подобные настроения были в провинциальных центрах. В Екатеринодаре рассуждали так: «…Нарыв прорвался, ход событий приведет к благополучному разрешению кризиса. Большевиков прогонят, придут более энергичные, чем были до сих пор? люди и направят государственный корабль на надлежащий путь». В Москве после недели ожесточенных боев противники согласились разойтись, испытывая некоторое облегчение от того, что кровопролитие прекращено. Лишь некоторые обыватели склонны были считать, что возглавлявший белогвардейцев полковник К.И. Рябцев совершил предательство{2969}.
Некоторые представители культурной элиты ухитрялись видеть в происходящем своего рода символическую эстетику. Через неделю после переворота А. Бенуа радовался, что «из-за выпавшего снега сразу все стихло», а у Зимней канавки можно было наблюдать «романтическую картину»: «…блеск пылающих костров за черным силуэтом парапета моста», в которую органически вписывались «греющиеся у костров солдаты»{2970}.
Парадоксально, но у власти оказались те, кому нужна была не власть, а мировая революция. «Либо русская революция приведет к движению в Европе, либо уцелевшие могущественные страны Запада раздавят нас», — заявил на съезде Троцкий{2971}. Ленин рассчитывал, что свержение старой власти послужит толчком к революционным взрывам в Европе. Позднее он искренне удивлялся, что большевикам удается «продержаться» у власти столь долго, ибо они всего лишь начали и ведут «войну против эксплуататоров»{2972}. А. Бенуа заметил в Троцком «дух разрушения» и готовность принести себя в жертву, чтобы «зажечь такой пожар, который… вынудил бы весь мир переустроиться по-новому»{2973}. Так думали многие леваки. 2 ноября 1917 г. на заседании Петроградского комитета большевиков было произнесено буквально следующее: «Мы никогда не считались с тем, будем ли мы победителями или нас победят»{2974}. Получалось, что у власти оказались люди, менее всего склонные строить новую государственность.
После переворота в течение 10 дней заседало «Временное правительство в изгнании» (6 членов последнего кабинета и 21 заместитель министров). Государственный банк выдавал деньги только по подписи его главы Никитина. Заседания обессмыслились после того, как 16 ноября большевики овладели Государственным банком. 17 ноября было подписано — в том числе и В.И. Вернадским — обращение к русским гражданам о созыве Учредительного собрания 28 ноября 1917 г. После этого Вернадский выехал в Москву — «доехал прекрасно — ночью вагон наполнился демобилизованными солдатами, были интересные разговоры»{2975}.
В Петроградской городской думе 28 ноября противники большевиков строили планы к открытию Учредительного собрания. Рассчитывали, что на демонстрацию в поддержку российской конституанты выйдут рабочие. Надеялись, что к демонстрантам присоединятся солдаты-семеновцы, которые в случае сопротивления большевиков силой проложат депутатам путь в Таврический дворец. В день демонстрации на улицах было «полупразднично», большие магазины были закрыты. На улицах возникали митинги, ораторы, как всегда, «несли вздор». Затем где-то раздались выстрелы, «толпа шарахнулась, но не очень». А в трамваях солдаты «скалили зубы над демонстрантами», им, как видно, дали команду «не путаться по улицам и не скандалить», а потому они только хихикали: «Берегите Учредительное собрание… Разгонять не надо, разве дать кулаком в ухо… Ишь ты, несут плакаты. Кажись, все жиды несут…» А.В. Тыркова, член кадетского ЦК, в Учредительное собрание уже не верила: «Никакие парламентские пути не выведут теперь Россию на дорогу. Слишком все спутано, слишком темно. И силы темные лезут… душат». Как признался накануне М.И. Скобелев, «стихиями мы все равно управлять не умеем»{2976}.
