На состоявшейся в конце апреля — начале мая 1917 г. конференции промышленников юга России было решено категорически отвергнуть требования рабочих о повышении заработной платы. Горнопромышленники Урала также заявляли, что требования рабочих превышают «всякий разумный предел». Чтобы заручиться поддержкой власти Петроградское общество заводчиков и фабрикантов представило в начале мая правительству докладную записку, содержащую обобщенные данные о перерасходе или исчерпании средств на «типичных» предприятиях в результате повышения заработной платы. Предприниматели подумывали также о создании особого фонда для поддержки своих членов в случае затянувшихся конфликтов с рабочими. В результате хозяева предприятий все чаще стали отказываться от договоренности с рабочими до выяснения точки зрения руководителей своих объединений{2564}. Все это негативно сказывалось на промышленном производстве.
Но у рабочих был свой взгляд на происходящее. Под давлением Союза рабочих-металлистов петроградскому Обществу заводчиков и фабрикантов пришлось согласиться на заключение общего тарифного договора. Затем последовали бесконечные споры относительно расценок различных категорий рабочих. Лишь после двукратного решения третейского суда (от 14 июня и 10 июля) предприниматели согласились принять тарифный договор в целом. Однако многие предприниматели в знак протеста против этого решения вышли из Общества{2565}.
По некоторым данным, рост заработной платы столичных рабочих сопровождался падением их реальных доходов{2566}. В Петрограде реальная зарплата рабочих была выше общероссийской. Так, номинальный заработок металлистов составлял к октябрю 300 руб. в месяц, причем у квалифицированных рабочих оборонных заводов он доходил до 385 руб. Но столица отличалась дороговизной, так что даже номинально высокие заработки не могли вполне удовлетворить рабочих{2567}. Металлисты оставались наиболее радикальной частью пролетариата. Рабочие столицы отличались довольно высоким образовательным уровнем: 88% грамотных среди рабочих, 56% — среди работниц. При этом удельный вес неквалифицированной массы (женщины, молодежь, сезонники) доходил до 60%{2568}. Оплата труда квалифицированного рабочего могла быть в пять раз выше неквалифицированного. В целом, к 1917 г. реальная заработная плата большинства рабочих столицы составляла не более 70–75% от довоенной{2569}. Но дело даже не в рублях, а в ощущениях от обесценивания своего труда.
Революция неминуемо должна была усилить ведомственную неразбериху. Само по себе существование таких ведомств, как Министерство торговли и промышленности (возглавляемое умеренными элементами) и Министерство труда (руководство которого находилось под сильным давлением социалистов), создавало конфликт, способный приобрести общероссийский масштаб{2570}.
Рабочие все менее склонны были верить социалистам. «Когда мы совершали революцию, — вспоминал рабочий главных мастерских Северо-западной железной дороги С. Туманов, — мы мало обращали внимание на партийность… Нам дорог был момент закрепления революционной борьбы за рабочим классом». Позднее столичные рабочие признавались, что не имели представления о партиях, но зато были «настроены против царизма и войны»{2571}. Это и определяло их поведение — порой «излишне» эмоциональное. В Москве жаловались, что рабочие «врываются в типографии, печатают свои листки, портят машины и вообще желают быть также цензорами всего печатающегося в газетах». Представители интеллигенции признавались, что «со страхом смотрят на рабочих (они могут теперь сделать много злого)»{2572}.
На низовом уровне периодически воцарялась власть импульсивной пролетарской толпы. К примеру, после июньских событий в Петрограде совет старост металлургического завода в Таганроге постановил «арестовать директора завода и одного акционера» и держать их взаперти до тех пор, пока не будет выплачена зарплата{2573}.
Шло интенсивное формирование «антибуржуйского» сознания. Так, 27 марта резолюция московских рабочих фабрики Бромлей требовала «не допустить печатания бумажных денег», а для того, чтобы покрыть расходы государства, «отобрать у фабрикантов и заводчиков все их барыши, накопленные во время войны…» 19 апреля рабочие завода «Изолятор» решили потребовать от хозяина в случае, если он не примет их экономических требований, «отказаться от владения заводом»{2574}. Рабочие, подобно крестьянам, признавал и лишь две формы взаимоотношений с «хозяином»: подчинение и бунт. Строить взаимоотношения на основах партнерства они не умели.
После Февраля поражает обилие моментально возникших карликовых профсоюзов — их образовывал каждый заводской цех. Некоторые исследователи считают, что здесь дали о себе знать не только ощущения ремесленно-артельной общности, но и земляческий фактор{2575}. В течение двух месяцев было образовано около 2 тыс. союзов, что свидетельствовало об «узости» социальных интересов; к июню они объединяли 1,5 млн. человек{2576}. Карликовые союзы оказались под началом так называемых фабричных и заводских комитетов, т. е. фактически брали на себя функции коллективного старосты. «Классовой» борьбе сопутствовал не социализм, а обычай. С другой стороны, фабзавкомы вырастали из стачкомов. Последние поначалу сконцентрировались на удалении «контрреволюционной» администрации — под последней понимались слишком требовательные начальники. После этого стачкомы при поддержке цеховых союзов стали выдвигать экономические — порой совершенно фантастичные — требования администрации.
Кое-где рабочие пытались самостоятельно, игнорируя любую политическую поддержку, «договориться» с владельцами. Даже Советы (куда порой скопом вливались представители фабзавкомов) казались им «чужими» организациями{2577}, не говоря уже об отраслевых профсоюзах, где засели интеллигенты-социалисты (чаще меньшевики), подозреваемые в готовности сговориться с хозяевами за спиной рабочих. В пролетарской среде давали о себе знать отголоски крестьянской политической культуры. Все это вряд ли способствовало задачам модернизации производства.
Особо острым становился рабочий вопрос в столице. К лету выяснилось, что петроградской промышленности, почти целиком работающей на оборону, грозит коллапс, связанный с нехваткой топлива. Правительство настаивало на «разгрузке» Петрограда от «лишнего» населения. Предполагалось отстранить от производства женщин и детей, удалить военнообязанных на фронт, «изъять из обращения 100 000 желтых рабочих, 237 000 жен-солдаток, 72 000 беженцев, 10 000 студентов, 26 000 обитателей богаделен, 25 тысяч больных из лазаретов», а также «удалить мародеров, спекулянтов, проституток», а заодно очистить 1000 квартир, используемых как дома свиданий. Эта «рациональная» мера могла вызвать взрыв социального недовольства. Не случайно на эту «буржуазную» меру сразу же ополчились представители профсоюзов, заговорившие о том, что вместо «бюрократического решения вопроса» следует добиваться прекращения империалистической войны и установления «регулирования и контроля всего производства государственной властью» в лице Советов{2578}.
