Фронт начинал подозрительно относиться к «жиреющему» тылу. Солдаты становились мнительными и несдержанными. Некоторым казалось, что их жены предпочли им военнопленных{2097}. А оказавшись в тылу, они с готовностью поддерживали женские «хлебные бунты»{2098}.
Пресса стимулировала рост недовольства. Так, писали об аресте содержателя кинематографа в Ровно Фердинанда Беренда за «демонстрирование на экране объявления, признанного оскорбительным для русской полиции»{2099}. Петроградский городской голова отмечал, что «маленькие вечерние листки, попадающие в руки простонародья… гораздо опаснее больших газет, имеющих своих постоянных читателей». Не удивительно, что по столице прокатились слухи о повторении здесь 1 июня московских событий{2100}. Беспорядки стали возникать по любому поводу.
В сентябре 1915 г. в Москве произошло по-своему символичное событие. На Страстной площади городовой якобы ударил солдата — георгиевского кавалера за бесплатный проезд (были и другие версии конфликта). Полицейскому пришлось спасаться бегством от разъяренной толпы. Вызвали войска, началась стрельба. Говорили о многих убитых и раненых. «Нервное настроение, тревоги, связанные с войной, науськивания либеральной печати, дороговизна, недостаток то того, то другого… все это создает такое напряженное состояние, которое ежеминутно готово разразиться вспышкой», — отмечал в дневнике историк M. M. Богословский.{2101} Считается, что полиция убила 4 человек, свыше 40 ранила. Рабочие и студенты соорудили баррикады; камнями было ранено 25 полицейских. В знак протеста против действий властей начались стачки на заводах «Динамо», Даниловской мануфактуры, Цинделя, других предприятиях. Заволновались студенты, на две недели прекратил работу трамвай{2102}.
С.П. Мелыунов отмечал, что толпы стали собираться по любому поводу, обнаруживая громадный запас недовольства и агрессивности{2103}. «…Мы, как всегда, блуждаем в хаосе, не зная, против кого из двух врагов — внутреннего или внешнего, начать борьбу», — писал в октябре 1915 г. Н. Пунин{2104}.
Постепенно антинемецкие настроения (не без помощи думских правых) сомкнулись с антисемитизмом{2105}. С весны 1915 г. в полиции стала накапливаться информация о готовности населения «посчитаться» с виновниками дороговизны. В прифронтовой полосе были случаи неуплаты денег еврейским торговцам, солдаты то и дело принимались громить лавки{2106}. По-своему домысливались действия верхов: в начале мая 1915 г. прокатился слух, что власти намерены выслать всех евреев из Петрограда{2107}. После московских беспорядков в Киеве и других городах ожидали череды не только немецких, но и еврейских погромов{2108}.
Из Симбирского ГЖУ в октябре 1915 г. сообщали: «…Во всей стране политическое нервное настроение… Страна ждет чего-то и к чему-то готовится…»{2109} «Настроение в массах нервное, у многих — подавленное… Сейчас… поднят вопрос о создании “психологического тыла”», — писала газета «Сибирская жизнь» 7 ноября 1915 г. Увы, эта задача не решалась. Недовольство масс приобретало все более непредсказуемый характер.
Агрессивные эксцессы возникали по любому поводу. 17 августа 1915 г. в Петрограде возникли волнения из-за отказа в размене банкнот на мелкую монету. Вновь поползли слухи о виновности евреев{2110} (на деле имело место упущение министерства финансов){2111}. «Вчера вечером… на Хитровом рынке были беспорядки: недовольные ночлежники напали на полицию за преследование продажи “ханжи” и политуры; в результате: 1 хитровец убит, несколько десятков городовых ранено камнями», — записывал в дневнике историк Орешников{2112}. В октябре 1915 г. в Саратовской губернии сплетничали, что немцы «всюду вредят» — в министерствах, в армии, на фабриках, а «крепости сдают нарочно за золото». Говорили также, что «в армии измена»{2113}. Вектор этнического недовольства легко менялся. В мае 1916 г. в Красноярске неожиданно вспыхнул «продовольственный бунт». Было разгромлено 52 лавки, из них более половины — еврейских. Погром связывали с антисемитским настроем властей. Беспорядки произошли также в Иркутске{2114}.
В сентябре 1915 г. в Волхове Орловской губ. по случаю очередного призыва в армию толпа побила стекла и двери в булочной германского подданного Г. Тецлова. На следующий день 2-тысячная толпа разнесла булочную, затем магазин Шестакова. Расхищением обуви занялись по преимуществу женщины; мужчины предпочли казенную лавку с денатурированным спиртом. Толпа требовала «Долой немца!», но появление вооруженного наряда встретила криками «Долой полицию!». Полицейские принялись стрелять в воздух, шальной пулей вдали от толпы был убит обыватель. Расследование установило, что среди погромщиков были местные мещане, выздоравливающие солдаты, наконец, мобилизованные. Последние соглашались отправиться на фронт только вслед за пристроившимися на местных заводах купеческими сынками. К дознанию было привлечено немало женщин — почти поголовно неграмотных мещанок. Перед судом предстали 10 мещан, 3 крестьянина, 1 старший унтер-офицер и 1 солдат — все православные. Семеро из них получили от 2 до 8 месяцев тюрьмы{2115}.
В январе 1916 г. полиция сообщала, что в столице перед Рождеством люди заговорили о «необходимости устроить погром лавок, который обратил бы внимание администрации на различные злоупотребления…» К тому времени слухи, по мнению полиции, сложились в голове обывателя в «цельную и стройную теорию»: если продуктов не хватает, цены на них растут, то «это делается немцами, чтобы вызвать беспорядки внутри России, — немецкие агенты подкупили русских купцов». Подобные представления варьировались: для правого и консервативного обывателя главные виновники — подкупленные немцами евреи; для либерального — Министерство путей сообщения; для октябристов — «банки с интернациональными акционерами»{2116}. В начале февраля 1916 г. Богословский обратил внимание на слух о том, что приостановка сообщения Москва — Петроград вызвана отнюдь не необходимостью экстренной доставки в столицу продуктов, а «вывозом из Петрограда разных ценностей, т. е. эвакуацией Петрограда». Он недоумевал: «Кто фабрикует такие гнойные, гнилые известия? ...Они ползут и все-таки свое дело делают, уныние распространяют»{2117}.
Социально стрессовые ситуации порождают своего рода эпидемию пессимистических преувеличений. Слухи продвигались сверху вниз от людей, имеющих больший доступ к информации, к людям малообразованным.
В традиционалистских низах они принимали гротесковую, фантазийную и, в конечном счете, апокалипсическую форму. Возвращаясь в верхи, они, в свою очередь, создавали ощущение беспомощности перед надвигающейся угрозой.
