Кайзер, в воскресенье 5 июля в Потсдаме, за обедом пожелав австрийскому послу, чтобы его страна начала как можно скорее и решительнее действовать против Сербии, затем провел секретное совещание с имперской военно-политической и финансово-промышленной верхушкой и получил ее заверения в полной и всесторонней готовности самой Германии к войне. Только банкиры запросили двухнедельную отсрочку для завершения операций с ценными бумагами за рубежом[30]. Двуединой монархии был направлен одобрительный отзыв на текст ее ультиматума Сербии. 7 июля на заседании австрийского коронного совета было принято решение, опираясь на «недвусмысленную поддержку» Берлина, «закончить дело войной». Предъявление ультиматума Сербии было решено отложить до окончания визита в Россию президента Франции Р. Пуанкаре и премьер-министра Р. Вивиани, запланированного на 20–23 июля. Независимо от реакции официального Белграда на свои требования, австрийскому послу в Сербии Вена заранее предписала разорвать с ней отношения сразу по предъявлении ультиматума{267}.
В возникшей паузе назревавший конфликт попытались погасить как союзники, так и противники держав германского блока. Но миротворческие инициативы Парижа, Петербурга, Лондона и Рима не возымели на Вену и Берлин никакого действия. 23 июля, сразу после отъезда Пуанкаре и Вивиани из России и спустя две недели после потсдамского совещания у кайзера, беспримерно для европейской практики оскорбительный по тону и смыслу 48-часовой австрийский ультиматум был Сербии предъявлен. Австрийские дипломаты, как им и было приказано, не дожидаясь ответа, демонстративно покинули Белград, но сербское правительство, поразив мир своей уступчивостью, согласилось на большую часть его условий, со своей стороны предложив передать дело на рассмотрение Международного трибунала в Гааге (первопричину смиренности Сербии историк Д. Гейер видит в стремлении царской дипломатии избежать доведения дела до вооруженного конфликта{268}). Германский император заявил, что сербский ответ исключает «основания для войны», однако при этом слукавил — австрийский посол одновременно сообщил из Берлина, что ему по-прежнему «советуют выступить немедленно, чтобы поставить мир перед свершившимся фактом». Об ожидаемом Вильгельмом выступлении Австро-Венгрии против Сербии Вену известил и германский посол{269}. В свою очередь Сазонов предостерег австрийского поверенного в делах в Петербурге от применения его правительством военных санкций в отношении Сербии. При этом русский министр фактически говорил от лица и своего, и французского кабинетов. В ходе только что состоявшегося визита французского президента стороны подтвердили верность союзническим обязательствам, обоюдное стремление отстаивать мир «в сознании своей силы», чести и достоинства, а также согласованность действий внешнеполитических ведомств и «братство» сухопутных и морских вооруженных сил двух стран{270}.[31] Но глава австрийской дипломатической миссии ничего определенного Сазонову пообещать не мог — он получил инструкцию Вены затягивать переговоры, не давая России ответа по существу. «Тройственное Согласие было готово принять дипломатическое унижение Сербии, но не ее порабощение вооруженной рукой, — замечает американский историк Бернадотт Шмитт. — Тройственный же союз, а точнее — центральные державы настаивали на военном решении. Таким образом, система союзов, изначально задуманная как гарант мира, на деле выступила механизмом для развязывания общей войны»{271}.
Условия австрийского ультиматума ошеломили Париж и Лондон. 24 июля, на первом с начала кризиса заседании сент-джеймского кабинета, руководители Форин офис подчеркнули необходимость единства действий своей страны с Францией и Россией, поскольку будущая «борьба будет вестись не за обладание Сербией, но между Германией, претендующей на установление политической диктатуры в Европе, с державами, которые стремятся отстоять свою свободу»{272}. Таким образом, в Лондоне уже тогда понимали, что локальным конфликтом дело не обойдется. Однако далее сбора флота в Портсмуте в преддверии его возможной мобилизации британские власти решили пока не идти (в предмобилизационную готовность свои сухопутные и военно-морские силы они привели 27 июля). Официальный Петербург также был не на шутку встревожен. Большинство пунктов австрийского ультиматума «неприемлемо для независимого государства», отметил Николай II{273}, и в ответ на телеграфный запрос Белграда заверил сербского монарха, что «Россия ни в каком случае не останется равнодушной к участи Сербии», но направит главные усилия к предотвращению войны, пока на это «остается хоть малейшая надежда»{274}. Германского посла в Петербурге руководитель русского дипломатического ведомства прямо предупредил, что «если Австрия проглотит Сербию, мы начнем с ней войну»{275}.
С санкции царя 24 июля Сазонов экстренно созвал Совет министров, предметом обсуждения которого стал сербо-австрийский вопрос. Члены кабинета одобрили предложенную Сазоновым осторожную линию поведения. Белграду было рекомендовано добиваться продления срока австрийского ультиматума и передачи его конфликта с Веной на рассмотрение конференции великих держав. Русские министры были особо озабочены тем, чтобы превентивные меры самой России, о которых они совещались с императором в Петергофе на следующий день, не могли быть истолкованы как недружественные в отношении Германии, а выглядели направленными исключительно против Австро-Венгрии. С той же целью, а также боясь опоздать с развертыванием армии (в Генштаб начали поступать сведения о военных приготовлениях Австрии в Галиции), военное руководство настояло на введении в ночь на 26 июля «предмобилизационного периода». Имелось в виду срочное возвращение войск из летних лагерей на постоянные квартиры, отмена отпусков, проверка запасов и т. д. с возможной (по усмотрению МИД) последующей мобилизацией, но только четырех «южных» военных округов — Киевского, Одесского, Московского и Казанского. Даже пограничный Варшавский округ, не говоря о «северных», сначала поднимать не предполагалось. В общем, речь шла о не предусмотренной планом «частичной» мобилизации.
К счастью, эта безответственная царско-сухомлиновская импровизация[32] так и осталась на бумаге. В случае ее осуществления внеочередная мобилизация накануне большой войны грозила обрушить весь русский мобилизационный план и привести к транспортному коллапсу. С чисто военной точки зрения она не имела большого значения, однако ее объявление 29 июля вызвало широкий международный резонанс. Такой шаг Петербурга, нередко оцениваемый как «провокационный» и сделавший войну «неизбежной», издавна выступает важным аргументом в системе доказательств тех историков, которые в той или иной степени возлагают на Россию ответственность за развязывание войны{276}. Противники этой точки зрения, как и пишущий эти строки, полагали и полагают, что объявленные таким образом меры предосторожности, независимо от их военной целесообразности, явились неизбежной ответной реакцией России на действия Австро-Венгрии и стоявшей за ее спиной Германии{277}. В сложившейся ситуации капитуляция России перед ними, справедливо отмечает британский историк Доминик Ливен, нанесла бы «чудовищный», а может быть, и невосполнимый удар и по ее престижу на Балканах и Ближнем Востоке, и по ее внешнеполитическим интересам{278}. К тому же, как признают и сторонники первой точки зрения, сама по себе даже всеобщая мобилизация еще не делала войну неотвратимой{279}.
