Пестель, напротив, что во время беседы, что по изучении его дела, вызывал у Николая Павловича отвращение, граничащее с брезгливостью. У этого человека подлинно не было ничего святого. С одной стороны, он был куда последовательнее товарищей своих по заговору. Поняв, что вооруженная революция стоит денег, полковник всерьез озаботился их добыванием. Николай Павлович при одной мысли о том, как он это делал, багровел до корней волос. Пестель умудрился поставить полк свой на двойное довольствие, получая потребные деньги как в Балтской, так и в Московской комиссариатской комиссии, будучи отнюдь не приписан к последней! Воровство и безразличие казенное было настолько обычным делом на святой Руси, что за несколько лет не нашлось ни одного порядочного человека, который бы озаботился схватить его за руку. Да порядочных рядом с ним и не было. Пестель окружил себя мерзавцами, наподобие доносчика Майбороды, и делился с ними преступными прибылями.
Финансовые операции Пестеля совершались с полного ведома дивизионного и бригадного начальства, которое он тоже аккуратно подкармливал. Сейчас еще только предстояло распутать огромное количество нитей, которые от него тянулись. Пока лишь было ясно, что замешан командир 18‑й пехотной дивизии генерал–лейтенант князь Сибирский, которому было выдано из артельной кассы Вятского полка 12 тысяч рублей, да бригадный генерал Кладищев, получивший из этого же источника 6 тысяч рублей.
Растраты обнаружились не только в Вятском полку, где за четыре года сгинуло бесследно не менее 60 тысяч рублей, но и во всей Второй армии, где приятель пестелевский, генерал Юшневский, орудовал по интендантской части. Добила Николая Павловича история с солдатскими крагами, на замену коих казна выделила по 2 рубля 55 копеек на человека. Полковник Пестель раздал солдатам по тридцати–сорока копеек с тем, чтобы краги остались старые. Не гнушался он и солдатским жалованьем, так что полк его регулярно голодал. По словам Пестеля, примеры Риеги и Наполеона вдохновляли его. Как ни относись к Бонапарту, думал Николай, в одном его никто никогда не обвинял — в пренебрежении здоровьем солдат своих и в мелком интендантском воровстве.
При этом сам Пестель, судя по показаниям всех, кто его окружал, вел крайне спартанский образ жизни и тратил деньги лишь на книги. Значит, воровал во имя идеи. Ново, но от того ничуть не более привлекательно!
Сейчас, когда масштаб заговора ограничился конечным числом замешанных, по подсчетам Левашова, по делу проходило чуть более пятисот человек, половина коих, по его же разумению, должна быть отпущена с миром, нужно было решать, каким образом с оставшимися поступить. И здесь уже начинались истинные трудности. Матушка, к мнению которой Николай Павлович прислушивался, поскольку за ней стояли весьма влиятельные сановники старшего поколения, считала, что всех мятежников, чье активное участие в восстании будет доказано, надобно истребить публично. Ее, по всей видимости, до сих пор мучила легкость, с коею, с благословения Александра, убийцы Павла Петровича избежали своей участи. На «друзьях четырнадцатого числа», как называл их Николай Павлович, Мария Федоровна хотела отыграться за все несправедливости своей долгой жизни. Николай сообщил матушкино мнение Сперанскому, с которым теперь он работал самым тесным образом, несмотря на все подозрения первых дней — лучше Сперанского все равно никого не было.
— И ни в коем случае, Ваше императорское величество, — без тени эмоции высказался Сперанский, — расстреляйте 200 человек, и вы получите 200 мучеников. Пантеон российский недостаточно обширен, чтобы вместить их, Ваше величество!
Они сидели в Эрмитаже у камина друг напротив друга в золоченых креслах, обтянутых узорной красной кожей, между ними был небольшой рабочий стол. Здесь Николай Павлович позволял себе отдыхать от кабинета. Он был в измайловском мундире, стареньком, с продранными локтями — в таком виде он чувствовал себя лучше всего. Михайло Сперанский был в скромном черном сюртуке с одной звездою, тоже почти по–домашнему. Час был поздний, ужин давно закончился, и они просто беседовали, отложив в сторону бумаги. Михайло Михайлович для Николая был находкой — этот человек обладал работоспособностью и терпением мула, к тому же он был энциклопедически образован и обладал громадной памятью. Все это не могло не привлекать. Единственным недостатком его было полное отсутствие чувств. Николая подмывало спросить: «Любите ли вы свою дочь?» Ему казалось, что Сперанский ответит что–нибудь вроде: «Этот вопрос следует рассмотреть двояко, Ваше величество, в зависимости от того, к какой юрисдикции мы сейчас относимся…» Холодность сердца в этом человеке с лихвой возмещалась жаром ума, не тронутым возрастом, и бесценным опытом, накопленным за предыдущее царствование. Николаю нравилось, как Сперанский держится с ним — почтительно, но с полным отсутствием аффектации — даже слова «Ваше величество» в его устах звучали просто, как имя и отчество. Сказывалась многолетняя привычка общения с царями.
— В таком случае, Михайло Михайлович, вы считаете, что мы должны всех помиловать? — поинтересовался Николай. Длинное розовое лицо Сперанского, с выпуклыми голубыми глазами, не поменяло выражения.
— Вопрос состоит не в этом, Ваше величество, — промолвил он, четко, но несколько деревянно выговаривая французские слова, — вопрос в том, дабы поступить так, чтобы общественное мнение приняло наше решение как должное.
— Вы имеете в виду мнение света? — удивился Николай. На щеках советника показался румянец. Общественное мнение и его роль в истории была его любимым и последним концептом.
— Общественное мнение есть совокупное выражение заблуждений и чаяний всего народа, сир. Сие, на мой взгляд, есть одна из главных сил в современном государстве. Общественное мнение создается равно газетными журналистами и сельскими проповедниками, оно равно довлеет в салонах аристокрации и в дипломатических передних. И ежели мы с вами помним императора Нерона как кровавого деспота, то это лишь в силу того, что он предстал таковым в глазах современников своих. Кто знает, не имели ли на совести другие императоры больше невинных жертв, войдя при этом в память народную как отцы и благодетели своего отечества?
— Да, я понимаю, о чем вы говорите, — поморщился Николай, — но есть же деяния практические, не подлежащие толкованию? Ежели государь трудится честно, помнит Бога, наводит в государстве порядок, радеет о народном достатке — какое мнение может ему повредить?
Сперанский тонко улыбнулся и перешел на русский язык.
— Вспомните Бориса Годунова, Ваше величество. Все хроники согласны с тем, что то был богобоязненный, кроткий государь, заботливый пастырь подданных своих. В неурожайные годы, гласят хроники, он открывал хлебные закрома и кормил голодных. А что мы видим? Неясные обстоятельства смерти царевича Димитрия погубили его царствование! При этом добавлю, что я, справедливости ради, изучал материалы следственной комиссии князя Шуйского и нахожусь под впечатлением, что смерть сего царственного младенца была лишь плодом несчастной случайности…
— Так, значит, сие царствование погубила случайность?
— Сие царствование, сир, погубило незнание того, как воспитывать общественное мнение и управлять оным.
Николай Павлович встал, с грохотом отодвинув тяжелое кресло, и принялся ходить по темной зале. Два высоких серебряных шандала по три свечи освещали большой поясной портрет Петра Первого над камином. Великий государь представлен был лет, наверное, сорока с небольшим, в зеленом семеновском мундире, в одной переливчатой орденской ленте, с обнаженной шпагою в узловатой мощной руке. Боялся ли он общественного мнения? Скорее, оно боялось его…
— Ежели мы проявим излишнюю мягкость, сие будет воспринято как слабость нашего правления, — рассуждал вслух Николай Павлович, — кроме того, вооруженное выступление против законной власти есть преступление государственное и должно быть наказуемо.
— Безусловно, Ваше величество, — склонил лысую голову Сперанский.
