Что касается Николая, то с этой недели он решил, что кому–то пора заниматься делами. Сначала в ход пошли не слишком важные донесения, которые он вскрывал без промедлений. Какие–то дела временно взяла на себя канцелярия Константина Павловича в Варшаве. Николай получал мемории из Варшавы, адресованные высшим правительственным чиновникам, вызывал к себе этих чиновников и заставлял их вскрывать и читать бумаги в своем присутствии. Появилась видимость управления, которое, впрочем, было парализовано столь странным способом делопроизводства. Потом он начал вызывать к себе глав иностранных посольств и беседовал с ними от лица Константина. Послы смотрели недоверчиво, но делали вид, что в Петербурге не происходит ничего странного: на то они и были дипломаты.
Впрочем, более серьезные дела не заставили себя ждать. В середу его разбудили в шесть, в Аничковом дворце, где был он у жены, со срочным предписанием явиться в Зимний. В воздухе пахло бедой. И действительно, в рабочем кабинете Александра Павловича лежал пакет из Таганрога от генерала Дибича. Его привез полковник Измайловского полка барон Фредерикс. На пакете было написано: «Императору, в собственные руки». Красная печать, приписка — «о самонужнейшем». Пакет из Таганрога, с того света, вот только — кому? Фредерикс, крайне смущенный неопределенностью положения, не знал содержания письма, и его страшно волновало, тому ли человеку он его вручает. Лицо Великого князя было бледно и неприлично молодо. Неужели ему? Может быть, разбудить императрицу?
— Я ничего не знаю, Ваше императорское высочество. Могу покорнейше доложить лишь, что такой же точно пакет послан в тот же день в Варшаву, по неопределенности в канцелярии покойного государя императора, где имеет честь находиться государь император…
Фредерикс явно зарапортовался, и это почему–то ободрило Николая. Он с силой одернул на себе второпях натянутый домашний измайловский мундир без эполет, в котором, и он это понимал, выглядел совсем молодым и совсем не важным. Государю императору в собственные руки! Без имени!
— Мы можем заключить, барон, что в пакете содержатся обстоятельства особой важности, — сказал Николай.
— Именно так, Ваше высочество, именно так… — Фредерикс мелко кивал.
— Тогда поступаем по необходимости, — спокойно продолжал Николай, обернулся, взял со стола разрезной ножик и в момент сковырнул красную императорскую печать. Фредерикса бросило в пот. «Однако и наглости у этого юнца», — подумал он. Он не знал, что в этот момент у Великого князя все дрожало внутри так, что, открыв пакет, он долгое время не понимал, что написано в письме Дибича. Строчки плыли у него перед глазами. Он поднял голову и еще спокойнее сказал:
— Вы можете идти отдыхать, дорогой барон, я вас не удерживаю.
— Молодец, — подумал барон, кланяясь и щелкая каблуками.
Он сидел один часа два. Ему принесли еду и унесли тарелку нетронутой. Ему принесли кофию. Кофий он выпил, машинально надкусил кусок сыра, но с отвращением бросил его обратно на блюдо. Все погибло, Россия погибла. Речь в письме шла о существующем и только что открытом пространном заговоре, которого нити распространялись через всю империю, от Петербурга и Москвы и до Второй армии в Бессарабии. Николай был потрясен. «Должно действовать, не теряя ни минуты, с полною властию, с опытностию, с решимостию, — думал он, — но я не имею ни власти, ни права на оную; могу только действовать через других, без уверенности, что распоряжениям моим последуют». Притом он чувствовал, что тайну подобной важности должно было скрывать от всех, даже от матери, дабы ее не испугать, и преждевременно не открыть заговорщикам, что замыслы их уже известны.
Пока все эти мысли беспорядочно крутились у него в голове, он понял, что самое худшее уже произошло, и ему полегчало. Что могло быть еще хуже — открытый мятеж и смерть? Значит, надо будет сделать все, дабы умереть с честию, вот и все! Николай встал, подошел к огромному зеркалу над камином и долго вглядывался в свое отражение. Бледен. Нельзя показать им страха. Они почувствуют запах страха и разорвут его как стая бешеных собак. Он потер руками лицо, похлопал по щекам. Что еще? Надо отпустить усы, чтобы выглядеть старше. Что еще? Немедленно начать действовать. Он вызвал дежурного генерала:
— Пошлите за генерал–губернатором Милорадовичем, поднимите его с постели, если надо, дело самонужнейшей важности! Мне нужен также князь Голицын. Срочно!
Николай вслушивался в собственный голос. Голос был правильный.
Заговор был огромен и готовился давно. Так давно, что совершенно непонятно было, каким образом брат Александр знал так много и не действовал. К письму Дибича было несколько приложений, писанных для секретности рукою генерал–адъютанта графа Чернышева. Обилие подробностей поражало. У заключения было два разных источника, один из них — показания англичанина, юнкера Шервуда, служившего в Чугуевском военном поселении, и донесение капитана Майбороды, служившего в третьем пехотном корпусе. Известно было, что заговор касается многих лиц в Петербурге, большею частию в Кавалергардском полку, и в особенности в Москве, в главной квартире Второй армии и в части войск ей принадлежащих, а также в войсках 3‑го корпуса. Выяснилось, что за несколько дней до смерти покойный император велел генералу Дибичу, по показаниям Шервуда, взять под арест некоего Вадковского, выписанного в прошлом годе из Кавалергардского полка. Еще более ясны были подозрения на главную квартиру Второй армии, и генерал Дибич уведомлял, что вслед за сим самолично решился послать генерала Чернышева в Тульчин, дабы арестовать князя Сергея Волконского, командовавшего бригадой, и полковника Павла Пестеля, командовавшего в этой же бригаде Вятским полком.
Милорадович был красен как рак. Столичная полиция ничего не знала. Вообще ничего! Напрасно он говорил, что у него армия в кармане! Он обещал послать своего адъютанта за Майбородой и доставить его в Петербург, а также узнать, где находятся петербургские заговорщики. Генерал, старательно скрипя пером, выписывал имена, чтобы составить ордер на арест. Во время беседы Николай отметил, что Милорадович ведет себя с ним без тени прежней развязности — он был пристыжен, как школьник. Точно так же притих и князь Голицын, который еще так недавно кричал на него, как на мальчишку. В тот же день были собраны справки о поименованных в письме заговорщиках: никого из них не оказалось в столице. Это совпадало с докладом: Свистунов, Чернышев и Никита Муравьев значились в отпуску, и это еще более утверждало справедливость подозрений, что они были в отсутствии для съезда тайного общества, как и в упоминалось в показаниях. Милорадович поклялся обратить на дело все внимание столичной полиции и понуро ушел, бренча шпорами. Даже походка генерала изменилась — куда делась его наглость, он был посрамлен.
Опора для Николая в тот же день нашлась неожиданная — в лице генерал–лейтенанта Александра Христофоровича Бенкендорфа. Помятое, добродушное, типично остзейское лицо сорокатрехлетнего генерала почему–то внушало спокойствие, точно так же, как до этого грубость графа Милорадовича обескураживала и раздражала. Бенкендорф считал, что все обойдется. Да, в армии бузят. Еще три года назад он уже подавал покойному императору записку о так называемом Союзе благоденствия. Были у него в сей мемории и некоторые известные имена, например, князь Трубецкой. Упоминался там и Пестель. Почему–то император не дал записке ходу. (Матушка бы легко объяснила поведение своего старшего сына: Александр все годы своего правления чувствовал себя виновным в гибели отца, поскольку когда–то все знал и не предотвратил цареубийства. Как–то недавно он намекнул ей на брожение в армии и со вздохом сказал: «Ну что ж, не мне их судить». А кому?)
Вызванные Бенкендорфом генералы докладывали, что в армии спокойно, и по случаю возможной второй присяги беспорядков не будет. По его словам, можно было рассчитывать на генералов и на командиров полков и совершенно невозможно было поверить в то, чтобы младшие офицеры могли подтолкнуть на бунт преданных и дисциплинированных солдат. Бенкендорф ручался за все четыре полка своей дивизии, и другие командиры посчитали возможным сделать то же самое. Один Бенкендорф поддерживал Николая, который сегодня окончательно принял самое главное решение в своей жизни. Решение было принято утром, в ту страшную минуту, когда он был один в кабинете у зеркала. Отступать было некуда.
