— Гляди там, — крикнул Дронову, — не подпускай никого, а я этих уделаю.

Он еще выглянул. Немцы пока что не стреляли, ползли на карачках меж камней, думая, должно быть, подобраться незаметно. Манухин вынул из ящика десяток гранат, разогнул у каждой концы предохранительной чеки, поставил их рядышком перед собой, взял одну здоровой рукой, прикинул на вес. Граната показалась непомерно тяжелой, то ли почудилось так, то ли он совсем обессилел. Подождал немного, давая немцам еще подползти, и начал быстро выкидывать одну гранату за другой, вырывая кольца зубами. Склон тут был крут, и гранаты, пока горел запал, катились вниз, будто камни.

В дзоте забился пулемет. Манухин привстал, увидел вдали редкую цепь. А тут, вблизи, уже никто не шевелился. Пуля цвиркнула возле самого уха, другая ударила рядом в бруствер, больно хлестнув песком по лицу. Он подумал о том, что кто-то высмотрел его позицию и теперь выцеливает, ждет, когда он высунется.

Манухин даже засмеялся, подумав об этом. Высунуться-то ведь можно и в другом месте, а для того, чтобы бросать отсюда гранаты, высовываться не обязательно.

И тут что-то упало на бруствер, отскочило, больно ударило по раненой руке. Рядом, на дне окопа, лежала немецкая граната на длинной деревянной ручке. Он резко качнулся к ней, едва не упав от рывка, схватил, выбросил. Граната взорвалась почти на бруствере, осыпав Манухина снежно-земляным крошевом.

— А-а, зараза! — зло закричал он и снова стал кидать гранаты, стараясь попадать и левее, и правее, рассчитывая, что какая-нибудь достанет того, затаившегося вблизи, немца. Выкинул несколько штук, а когда наклонился за очередной, увидел в метре от себя другую немецкую гранату на деревянной ручке. Кинулся к ней, схватил и уж размахнулся, как толкнуло его лицом в мерзлую стенку окопа.

Очнулся Манухин от холода. Ноги сводило, все тело наполняло что-то болезненно-вибрирующее. Было сумрачно и тихо. Редкий снежок падал на искромсанный осколками рукав шинели, что был перед самыми его глазами, падал и не таял, отчего рукав казался серебристым, будто черный ворс седел на глазах. Из рукава высовывались пальцы, грязные, скрюченные. Он вспомнил гранату на длинной ручке, которую хотел выбросить, попробовал пошевелить пальцами. Пальцы остались неподвижны, как чужие. Но то, что они были на месте, обрадовало. «Главное, руку не оторвало, а остальное ничего, заживет», — спокойно подумал он. Подтянул ноги и, упираясь лбом в мерзлую стенку окопа, встал на колени. Руки висели, как плети, не слушались. Огляделся. Гранат в ящике оставалось еще много, но они уж не были оружием, потому что к оружию нужны еще руки. «Вот было бы такое оружие, чтобы одними зубами…» Подумал, что предохранительную чеку из гранаты он; пожалуй, как-нибудь вытащит. Нет, не возьмут его немцы, пускай сунутся. Ляжет на ящик с гранатами, а как подойдут…

Он напряг слух, но опять ничего не услышал. Тихо было на всем фронте. То ли он оглох, то ли вечер уже и немцы прекратили атаки. Обычно они делали это с наступлением темноты, а сегодня что-то рано утихомирились. Но столько было необычного в этот день!…

Манухин встал на ноги и обрадовался: ноги целы. Суеверно подумал, что уж если теперь обошлось, то его и вовсе никогда не убьет. Везучий, значит, счастливый. Стараясь идти боком, чтобы не бить болтающимися руками о стенки окопа, он пошел к дзоту, нагнувшись, поднырнул в низкий проем входа и увидел Дронова на том же месте, обессилено повисшего на ремне, положившего голову на рукоятки пулемета.

— Живой? — спросил Манухин и не узнал своего голоса, мучительно-хриплого, стонущего.

Дронов поднял голову. Голова качалась на тонкой шее, высунувшейся из воротника шинели и, казалось, готова была упасть не в ту, так в другую сторону.

— А я думал совсем один остался, — обрадовался Дронов. — Хотел к тебе ползти, да как потом обратно-то к пулемету?… А ты чего?

— Граната взорвалась… немецкая… не успел выбросить, — прерывисто, будто после большой пробежки, выговорил Манухин.

— Совсем обезручел?!

— Ноги целы.

— Раз ноги целы, шагай к нашим. Мне уж не уйти, а ты давай.

— Как это — давай?!

— Все равно ведь ни стрелять, ни гранату бросить. Зачем зазря пропадать?

— Уйдем вместе.

Дронов засмеялся, смех его походил на плач.

— Ходок из меня теперь…

— Уйдем вместе. У меня нош, у тебя руки, как-нибудь.

— Не смеши. Тут хоть перекрытие над головой и пулемет рядом. А там изымают нас в чистом поле, как курей.

— Не пойду…

— Я ведь и приказать могу.

— Бывают случаи, когда можно и не выполнять приказы.

— Не бывает таких случаев. Никогда!

— Ты вот что, держись за шею, сниму тебя с этого пьедестала. Отдохни хоть. Утром немцы опять полезут.

— То-то и оно, — все тем же упрямо-настойчивым голосом проговорил Дронов. — А патронов у нас на одну атаку. Так что ты давай-ка, друг дорогой, дуй за патронами.

— Да не могу я, не мету!

— Можешь. Ты пока еще боец Красной Армии, почти краснофлотец. Значит, можешь.

— Ночью наши сами патроны принесут.

— Где они, наши?… Может, думают, что все мы тут погибли. Иди, на тебя одна надежда.

— Ладно, — помедлив, сказал Манухин. — Но ты уж дождись. Умру, а дойду, в это ты верь.

— Не умирай, а то не дойдешь.

— Ладно…

Они прижались друг к другу колючими щеками, отстранились, не в силах больше сказать ни одного слова. Нагнувшись, Манухин привычно шагнул в дверь и исчез.

Дронов долго глядел на серый квадрат входа. Он знал: никто ему патронов не принесет. Не верил, что Манухину удастся выбраться, что придут свои, вынесут его, обезноженного, а кто-то другой займет оборону в дзоте и с рассветом будет отражать вражеские атаки. Чего было обманывать себя?! В лучшем случае, Манухин свалится в воронку и его полуживого, полузамерзшего подберут санитары. Но на душе у Дронова было спокойно. Он уже примирился с неизбежностью смерти и готов был встретить ее, как подобает человеку. Вот только не пришла бы она раньше, чем кончатся патроны. Но даже если на рассвете дурак-снаряд влетит в амбразуру раньше времени, все равно погибнет он, старший краснофлотец Дронов, не зазря. Сколько вражеских жизней он уже взял в обмен на свою жизнь!

Вспомнился ему весельчак Диченко, пропевший как-то, когда они всем расчетом рыли окопы: «Мы сами копали могилу себе…» Он, Дронов, тогда разозлился: «Не болтай, чего не след! Немцам мы копаем могилу, фашистам, понятно?!»

Тусклый свет вливался в амбразуру, но глаза, привыкшие к сумраку, все различали хорошо. Рука занемела под ремнем, Дронов повернулся, чтобы переменить положение, и чуть не заорал от боли во всем теле. Ужаснулся от мысли, какой же тяжкой будет для него эта длинная ночь! Как бы к утру все тело не окостенело от неподвижности и неудобного положения. Тогда и на гашетку не нажать. А то и еще хуже: не заснуть бы ночью, не свалиться бы на пол. Представилось, как утром немцы входят в дзот, и застонал от злости. Чего ж не войти, когда не стреляют? И обидно стало, до слез обидно, что никто так и не узнает, как он умрет.

И тут ему пришло в голову, что можно написать записку. Это ему показалось таким важным, словно нашелся способ обмануть смерть. Он начал рыться в карманах в поисках хоть какой бумажки. Нашел листовку, в которой рассказывалось о том, как севастопольские рабочие и работницы в самых невероятных условиях делают мины, гранаты и многое еще, нужное фронту. Другая сторона листовки была чистой. Он разгладил бумагу на волнистой поверхности коробки с лентами и снова начат рыться в карманах, надеясь найти карандаш. Карандаша не было, и это вконец расстроило.

Взгляд его упал на расщепленное бревно перекрытия. Надломленное взрывом, оно топорщилось острыми щепками. Дотянулся, отломил одну, дернул бинт на ноге, чтобы потекла кровь, и, макая в нее щепку, принялся писать:

«Родина моя!…»

Вечностью повеяло от этих слов. Кончится война, все кончится, а Родина будет.

«Земля русская!…»