Кольцов с трудом разжал закоченевшие пальцы, осторожно покачал пулемет за хобот, чтобы стряхнуть с него землю! А сам все косился туда, где с поднятыми руками стоял Северухин.

— Комм! — снова крякнул офицер и, постояв, покачавшись на длинных ногах, сам пошел вперед, выставив перед собой пистолет. И по мере того, как он подходил, Северухин все опускал руки, словно они были слишком тяжелы.

Только тут Кольцов понял, что Северухин ранен, что он еле стоит. Разглядел черно-красные полосы на лице от стекавшей с головы крови. И сбившиеся, размотавшиеся бинты на его руках все были сплошь в тех же черно-красных пятнах. Они казались большими, эти руки, невероятно распухшими.

— Хенде хох! — крикнул офицер и ткнул его стволом в подбородок.

Северухин послушно вздернул руки и вдруг резко опустил их, сразу обе, на голову офицера. А дальше произошло непонятное: офицер рухнул, словно у него вдруг подломились ноги, а Северухин снова поднял руки и быстро пошел к немцам, стоявшим небольшой кучкой поодаль. Несколько автоматов ударило ему в грудь, но он все шел, не падал.

Уже не таясь, Кольцов задергал стволом пулемета из стороны в сторону, чтобы скорей стряхнуть землю. На миг отвел глаза от Северухина. И тут одна за другой грохнули две гранаты. Не велики огненные всплески от гранат, но они словно бы проглотили и немцев, и Северухина. Кольцов понял, что произошло. В последний свой миг, держа фанаты в поднятых руках, младший лейтенант Северухин стоял и ждал, когда немцы подойдут ближе. Когда офицер ткнул его пистолетом в лицо, не удержался, ударил гада теми гранатами и снова поднял руки, чтобы осколки разлетелись подальше.

Кольцов ткнулся лбом в рукоятки пулемета и заплакал, впервые в жизни заплакал навзрыд. Все беды и боли свои вдруг показались ему маленькими, никчемными в сравнении с этой болью и бедой, с безмерностью ненависти незаметного и тихого Северухина, их добряка, их «очкарика», их никем не понятого взводного?

С новой, захлестнувшей его, злобой, он начал очищать стол, на котором стоял пулемет, с мгновенной радостью увидел, что лента вставлена, нажал на спусковой рычаг. Пулемет послушно отозвался короткой очередью. И тогда Кольцов решил для себя, что здесь и будет его последняя в жизни позиция.

Он все ждал, когда начнут подниматься немцы, что были там, возле Северухина. Но согнутые темные фигуры появились левее, и бежали они куда-то в сторону. Он ударил по ним короткой очередью, и фигуры пропали. Но через минуту появились вновь и было их уже много больше. Снова Кольцов нажал на рычаг, с удовольствием ощущая мощное биение пулемета. Снова пропали немцы, и снова появились в еще большем числе, словно они множились от его очередей.

По полю, по разрушенным брустверам запрыгали клубки разрывов мин, крупный осколок со звоном ударил в щит и зашелся в визге, рикошетируя. И вдруг кто-то ударил Кольцова по спине, сильно ударил, будто палкой, — с оттяжкой…

Это было последнее, что застряло в памяти. А потом почувствовал: толкают его. Открыл глаза, увидел девченочьи припухшие щеки и волосы, выбившиеся из-под ушанки. Потерпи, милый, сейчас, — говорила девчонка, с трудом переворачивая его. И вскрикнула испуганно: — О, господи!… — И снова зачастила, зауговаривала, но каким-то другим, дрожащим голосом: — Сейчас, сейчас, сейчас…

— Погоди меня… перевязывать! — Он дернулся и подумал, что уж не ходок и не стрелок больше: ни ноги, ни руки не слушались: Погоди меня… Давай к пулемету… Стрелять умеешь?…

— Счас, счас! — Она выхватила из сумки бинт, но тугой рулончик вырвался из дрожащих рук, раскатился ослепительно белой лентой.

— Давай к пулемету… Потом перевяжешь…

— Да как же?…

— Стреляй!

Девченка испуганно сжалась и потянулась вверх, к пулемету.

— Стреляй, милая, стреляй, хорошая… Я потом… Стреляй… Никогда он не говорил ласковых слов, а тем более девушке, думал, что и вовсе не умеет говорить такие слова, но тут они сами собой наворачивались на язык, и было ему приятно от того, что они легко и просто произносятся.

Она ухватилась за рукоятки, глянула и ужаснулась: немцы были совсем близко, прыгали по вывороченным комьям, вскидывая длинные полы шинелей, и даже лица их можно было бы разобрать, если бы она всматривалась в лица.

— Стреляй!

Она нажала на спусковой рычаг и повела дергающимся стволом вправо-влево, как ее учили пулеметчики еще в Одессе. Куда попадала, и сама не знала, только немцев вдруг не стало. Приподнялась, чтобы посмотреть, куда они подевались. Пуля щелкнула рядом, заставила присесть. Оглянулась на раненого, он лежал в той же позе, на боку, и что-то белое в распоротой от плеча до плеча черной его шинели сочилось красным. Она потянулась к нему, но раненый дернулся, зашипел угрожающе:

— К пулемету! Стреляй!

— Куда стрелять? Никого ж нету.

— Гляди, полезут.

Уцепилась за рукоятки и снова увидела ту же цепь немцев, целехонькую. И тогда она заплакала. Раненый тут, рядом, истекал кровью, а она не могла даже перевязать его. С ожесточением нажала на гашетку. Слезы катились градом, мешали видеть. Она мотала головой, чтобы стряхнуть слезы, и стреляла, пока не клацнул затвор.

И тут стена разрывов отгородила окоп от немцев, оглушила близким грохотом. Это была одна из тех огневых завес, которые ставили береговые батареи по командам из штаба. Девушка не знала этого, думала, что ее и раненого спасла случайность. Обрадованная, она склонилась над ним и еще раз обрадовалась, разглядев, наконец, что осколок не разрубил спину, как ей вначале подумалось, лишь распорол шинель от плеча до плеча, и шинель, и китель, и тельняшку, а кожу лишь оцарапал, окровянил.

— Ну, моряк, жить тебе сто лет! — смеялась она и снова плакала, теперь уже от былых страхов.

— Хоть двести, если вместе с тобой.

— Ну вот, я же говорила, — снова залилась она радостным смехом. — Такое ранение за неделю заживет. А то, что ни ногой, ни рукой не пошевелить, так это от контузии, это пройдет.

Она пришлась промывать спиртом рану на голове, и Кольцов чуть не выругался от жгучей боли, дернулся и вдруг почувствовал, что руки и ноги снова слушаются его. Плохо слушаются, словно не свои, ну да теперь он уж и сам верил: пройдет.

Непрерывный рев разрывов утих, и через окоп вдруг начали прыгать краснофлотцы, свои, родные, в черных бушлатах, с длинными винтовками наперевес:

— Наша берет, — сказал он; — Братва пошла…

— Ну и мы пошли, пошли давай, ты же можешь, я знаю.

Он поднялся и снова упал бы, если бы она не поддержала.

— Как звать-то тебя? Вроде, видел, а где не припомню.

— Фаина… Ну, давай, миленький, шевели ножкой. Мне ж тебя не дотащить, бугая такого.

— Фа-и-на! — пропел Кольцов. — Богиня, право слово… Не забуду…

— Знаю, знаю, до вечера не забудешь… Ну, давай подтягивайся на ручках. Та-ак…

Она помогла ему вылезти из окопа и повела. Все крутилось перед глазами, и он, как ему казалось, каждый раз долго примеривался, прежде чем решиться куда-то поставить ногу.

— Идем, родненький, ты же моряк, черт тебя подери!…

И вдруг она бросила его. Не положила, а именно бросила, так что он не устоял, тяжело упал на землю, ударившись боком, отчего почувствовал: кровь снова потекла по спине.

— Куда? Назад! — закричала санитарка, грозя кому-то автоматом.

Он приподнялся, увидел бегущих моряков. Некоторые поворачивались, стреляли куда-то, пятились, отбегали несколько шагов, снова стреляли.

Там, куда они стреляли, темнели черные квадраты танков. Много их было, то ли восемь, то ли все десять, — когда в глазах страх и мельтешение, поди разгляди. Кольцов заоглядывался, увидел черный край воронки, как был, на карачках, заспешил к ней.

— Мужики вы или бабы трусливые, трясця вашей матери! — кричала санитарка. — А ну за мной!

Не пригибаясь, она побежала прямо туда, навстречу тапкам. Шапки на ней почему-то уже не было, черные волосы разлетались на ветру, и был весь ее вид настолько неестественным на эхом поле, где все сжимается в осторожничаньи, что многие побежали за ней, и кое у кого Кольцов успел рассмотреть круглые чурбачки противотанковых фанат. Понял, куда они бежали, — к окопам, где легче и танки встретить, и пехоту, бегущую за танками, отогнать. И сам засучил ногами по осыпи воронки, но только сползал все глубже.