— А из восьмой бригады снова докладывали о передвижениях в немецком тылу, — сказал он. — И снова появились группы немецких автоматчиков, переодетых в нашу форму. Зачем бы это?
— Разведка, — сказал Ковтун.
— Разведка. Прощупывание стыков наших частей. И карта не выходит из головы. Та самая, что взяли у пленного офицера. Весь наш передний край нанесен, окопы боевого охранения, огневые позиции батарей. Не все, впрочем, но многие. И самое главное — КП дивизий и даже полков. Конечно, меры-то мы приняли, но не поздно ли?
Ковтун молчал. Да и что мог он сказать? Все в штабе денно и нощно так и этак обсуждают малейшую новость с передовой, пытаясь угадать если не час, то хоть день предстоящего наступления противника.
— Ну ладно, — сказал Крылов, надевая шинель, — пойду подышу.
— А что с цифрами-то делать? — спросил Ковтун. — Я думаю, надо дать указания…
— Указания? Каждый выстрел не проконтролируешь.
— Ну разъяснения что ли? Напомнить, с каким трудом доставляются в Севастополь снаряды, предупредить, что в случае штурма их расход может намного превысить возможности подвоза.
— Не раз уже разъясняли. С первых дней обороны батареи сидят на жестком лимите.
— Еще разъяснить.
— Хорошо, подготовьте указания.
Натянув до глаз папаху, полковник вышел.
Шаги его гулко прозвучали в тишине коридора, затем наверху хлопнула стальная дверь и в «штабном кубрике» повисла прямо-таки ощутимо тяжелая тишина. Ковтун обзвонил сектора, выслушал все те же доклады, что противник ведет себя тихо, и раскрыл служебный блокнот, намереваясь сейчас же вкратце набросать указания штаба о необходимости экономить снаряды и при поражении мелких целей больше пользоваться ружейно-пулеметным огнем.
А полковник Крылов в это время размеренно ходил по пустынному Крепостному переулку. Тьма окутывала Севастополь, ни бухты не было видно, ни домов под горой. Лишь время от времени беззвучно метались по низким тучам отблески орудийных выстрелов, похожие на зарницы, и то там то тут по горизонту порхали слабые подсветки редких ракет. Фронт напоминал спящего громадного зверя, всхрапывающего во сне, вздрагивающего от тревожных видений дня. Тишина стояла такая, что хоть режь ее. Не перед грозой ли?
Вспомнилась такая же тишина полгода назад на Дунае, куда Крылов только накануне приехал служить с Дальнего Востока. 16 лет на востоке — считай вся жизнь. И вот буйно цветущая Молдавия, непривычно ранняя весна. Назначен он был начальником Дунайского укрепрайона, которого еще не было и который ему предстояло создавать. Думалось: надолго приехал. Вызвал семью. И приехала жена с детьми в теплый июньский день, налегке приехала, — багаж был в пути. Они спали на голом полу пустой комнаты и радовались, что все опять вместе, что сады цветут, что жизнь начинается такая прекрасная.
Судьба отпустила Крылову один счастливый день. Один-единственный субботний день 21 июня. Всей семьей они бродили по удивительно тихому зеленому городку Белграду, купались в озере Ялпух, загорали. Все было ласковое и радостное в тот день.
А ночью — пугающий стук в окно. Так и осталось в нем это воспоминание о первом мгновении войны, не воспоминание даже, а ощущение чего-то, вдруг сжавшего сердце неясной тревогой.
Налегке уезжали жена с детьми: багаж так и не пришел. Налегке и он уезжал в Одессу, где получил новое назначение — заместителем начальника оперативного отдела штаба только что сформированной Отдельной Приморской армии. Не успел освоиться на новой должности, как стал начальником оперативного отдела. А через десять дней новое назначение — начальником штаба армии, правда, тогда еще временным. Карьера головокружительная. Если бы было когда поразмыслить о карьере.
На востоке, там, где фронт был ближе всего, что-то беззвучно лопнуло, высветив низкие тучи. Донесся отдаленный рокот взрыва, и снова все стихло. Крылов долго всматривался в ту сторону, ожидая еще чего-нибудь подобного, но было так тихо, что и не верилось в близко затаившиеся огромные массы войск, в сотни готовых взреветь пушек. Не раз уж это наваждение приходило к нему. В редкие тихие ночи вдруг начинало думаться несуразное, будто вся эта нечеловеческая озверелость миллионов людей, никак не вяжущаяся со здравым смыслом, — не более как сон. Жили ведь тихо и мирно, никому не мешали, откуда же эта, вдруг нахлынувшая на нас ненависть? Почему? За что? Такого же не может быть, чтобы ни за что люди вдруг начали нападать, убивать. Защищаться — это было понятно, но нападать?! Почему? За что? Здравый смысл не хотел верить в такую нереальную реальность, и требовалось рассудочное усилие, чтобы все расставить по своим местам, вспомнить о классовой ненависти, о политической демагогии, о фашизме — этом идеологическом извращении, этой крайности, в которую кинулся империализм, не желающий осознавать свою обреченность.
«Боже мой! — думал Крылов. — Ему, политически подкованному человеку, трудно смириться с происходящим. Каково же простым людям, сеявшим свой хлеб и не очень-то задумывавшимся о мировых проблемах? А ведь они — главные ответчики и главные страдальцы, они… Сколько ни произноси умных речей, они, наверное, воспринимают происходящее просто, как миф: жил Иван-крестьянин, обихаживал землю свою, растил детей, строил дома, и вот навалился неведомый, незнаемый Змей Горыныч, и ничего не осталось Ивану, как перековать свое орало на меч и заступить ворогу путь к дому своему. Просто и ясно… Но, может быть, в этой простоте и ясности вся сила наша? И совершенная уверенность в будущем избавлении от ворога, может, именно в этой-то простоте и ясности?
Крылов пошел к штабу, нырнул в услужливо открытую часовым железную дверь, спустился по ступеням на свой, второй этаж.
— А я вас заждался! — Ковтун был необычно возбужден. — Звонили из редакции. Они приняли для завтрашнего номера по радио сообщение — освобожден город Калинин.
— Точно? — обрадовался Крылов, поворачиваясь к большой карте Советского Союза, висевшей на стене. — Калинин — это ж как Ростов. Ростов на юге, Калинин на севере. Наша берет, а?
Только что собиравшийся пойти в свою «каютку» отдохнуть хоть пару часов, он сразу вспомнил о необычном поручении, которое дал ему командарм всего несколько часов назад. Возвратившись за полночь с флагманского командного пункта, где он докладывал оставшемуся за Октябрьского контр-адмиралу Жукову обстановку дня, Петров сообщил неожиданное — о полученном приказе подготовиться к наступлению в направлении Симферополя с задачей сковать силы противника и не допустить вывода его резервов на Керченский полуостров. Поговорили они тогда с командармом, пообсуждали сомнительную возможность такого наступления с существующими силами. Но странный приказ этот обрадовал и обнадежил: похоже было, что там, на Керченском полуострове, затевается нечто серьезное, способное разом решить проблемы Крыма, а заодно и все проблемы Севастополя.
И вот теперь, вспомнив о том разговоре с командармом, Крылов отправился к себе с твердым намерением теперь же, не откладывая на утро, заняться первоначальными наметками плана этого наступления.
Он даже и не ложился в эту ночь, так, прислонился к подушке ненадолго, а в шесть был уже на ногах. В это время, как обычно, командарм выслушивал доклады обо всем, случившемся за ночь, проводил в штабе что-то вроде короткого совещания и уезжал в части. И в это утро все было точно так же. Командарм уже надел папаху и повернулся, чтобы идти к выходу, как резко зазвонил телефон. Он остановился в дверях, встревоженно, словно давно ждал этого звонка, обернулся к Ковтуну, взявшему трубку.
— Докладывает начштаба Чапаевской подполковник Неустроев: немцы обстреливают участок Разинского полка и морского полка Гусарова, — сказал Ковтун.
Командарм шагнул к нему, чтобы взять трубку, но тут зазвонили сразу несколько телефонов.
— В четвертом секторе под огнем весь фронт бригады Вильшанского. — Ковтун, как всегда, оставался спокоен, но в голосе его была тревога.
Петров снял папаху, не оборачиваясь, протянул ее назад, адъютанту, взял у Ковтуна трубку. В трубке бился изменившийся до неузнаваемости голос Ласкина, командира 172-й дивизии: