Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Ахтунг! Ахтунг! — сказал Арзумов. Звенящий голос прозвучал в тревожной ночи мирно, как-то по-домашнему. Он подождал, не начнется ли стрельба, но было тихо. Немцы, как видно, ждали, прислушивались.

— Дойче зольдатен! — Он снова сделал паузу. Напряженная тишина по-прежнему висела над окопами, над погруженной во тьму землей.

Небо над Крымскими горами уже заметно мутнело, но здесь, внизу, тьма от этого, казалось, сгущалась еще больше. Торжественно, явно подражая голосу Левитана, Арзумов начал рассказывать о контрнаступлении Красной Армии под Москвой, о поражении немецких войск на подступах к Москве. Передовая молчала, замерев в напряженном ожидании. А он говорил о том, что шестого декабря войска нашего Западного фронта, измотав противника в предшествующих боях, перешли в контрнаступление против ударных фланговых группировок противника, что в результате этого наступления обе эти группировки разбиты и поспешно отходят, бросая технику, вооружение и неся огромные потери… Рубленые немецкие фразы звучали над притихшей нейтралкой, как команды. Где-то в стороне, видимо, сбитый с толку чужой речью, застучал наш «максим». Немцы вопреки обыкновению не ответили, и снова глухая тишина повисла над окопами, над черной землей. Даже ракеты перестали взлетать.

Первый выстрел с немецкой стороны прозвучал, когда Арзумов дочитал почти до половины. И сразу, словно опомнившись, зачастили пулеметы, пули с коротким сухим стуком зашлепали по брустверу, заныли рикошеты. Жалобно зазвенела жесть рупора от прямых попаданий. Стараясь не высовываться из-за бруствера, Красновский и Арзумов втащили рупор в окоп и долго молча сидели, ждали, когда немцы успокоятся. Уже посветлело небо, а пулеметы все стучали злобно и часто.

Пришлось отойти по. окопу метров на пятьдесят и там выставить рупор на бруствер. Когда Арзумов снова прокричал свое «Ахтунг!», передовая на какое-то время затихла. Потом справа и слева начали рваться мины. Вскоре в глубине немецкой обороны взметнулись кусты разрывов: для подавления минометов наши, как видно, вызвали огонь береговой батареи, поскольку звуки выстрелов докатывались издалека глухим утробным гулом.

И снова затихла нейтралка. И снова зазвенел спокойный голос Арзумова. Он успел сказать, что с шестнадцатого ноября по десятое декабря немецкие войска потеряли под Москвой 1434 танка, 914 орудий и минометов, 5416 автомашин и 85 тысяч солдат и офицеров только убитыми…

На этот раз на окопы обрушился шквал огня. Казалось, ожила вся передовая, как во время самых ожесточенных ноябрьских боев. Земля дрожала от частых разрывов, сверху летели камни, сыпался черный, перемешанный с землей снег, и два спецпропагандиста долго лежали на дне окопа, закрывая руками свою нехитрую аппаратуру.

И вдруг опять упала тишина. В этой тишине, словно детская хлопушка, выстрелила винтовка. И через мгновение горохом рассыпалась разрозненная стрельба. Красновский выглянул из окопа, увидел неподалеку прыгающие фигурки немцев, нечеткие, словно размазанные в мутно-сером сумраке. Перед многими из них трепетали огоньки автоматных очередей: атакуя, немцы на ходу вели огонь.

Пуля хлестнула мерзлую землю возле самой щеки, острой крошкой резануло по глазам. Он сполз в окоп, зажмурившись, закрыв лицо руками. Но тут же заставил себя разжать руки. Увидел испуганное лицо Арзумова и обрадовался: глаза целы.

За выстрелами послышались какие-то крики. И вдруг стрельба стихла, остались только эти крики, глухие, злобные. Смутная догадка заставила Красновского забыть о рези в глазах. Судорожно цепляясь руками за холодные стенки окопа, он поднялся и увидел впереди большую шевелящуюся массу людей. Доносились частые удары, хрипы, русская и немецкая ругань. В занемевшей, без выстрела тишине передовой эта рукопашная схватка казалась обычной дракой. Подхваченный неведомым возбуждением, он засучил ногами, стараясь обо что-нибудь опереться и выскочить из окопа, скорей бежать туда, где «наших бьют». Ноги срывались, и он каждый раз неловко тыкался лицом в бруствер. Вдруг увидел, что Арзумов уже выскочил, и это заставило опомниться.

— Назад! — крикнул он.

Арзумов недоуменно оглянулся на него, крикнул возбужденно:

— Пленного возьмем! Они же там всех побьют!…

Довод был неотразимый. И если Красновский смог одернуть себя и не ввязываться в бой, где толку от них, тыловиков, было никакого, то теперь сам протянул руку, чтобы Арзумов помог вылезти: позаботиться о пленных было их прямым делом. Но тут впереди опять застучали трехлинейки, послышалось дружное радостное «ура!» и затихло, оборванное близкой трескотней сразу нескольких немецких пулеметов. С нашей стороны размеренно и сердито отозвались «максимы», всхрипами коротких очередей зачастили «ручники», и вся передовая ожила, ощетинилась всплесками ружейно-пулеметного огня.

Арзумов раз за разом бил из своего револьвера в рассветную хмарь. Когда курок клацнул последний раз, он повернулся с намерением попросить патронов, но Красновского рядом не было. Растерянно огляделся, кинулся к излому траншеи: неподалеку Красновский помогал кому-то что-то втаскивать в окоп. Первое, что увидел, подбежав к нему, — узкую полоску офицерского погона…

Пленный немецкий лейтенант сидел на табурете посередине ротной землянки и, не мигая, смотрел куда-то в темноту, в пространство. Перед ним на столе грудой лежали документы, письма, тонкие брошюрки. Нетипичный попался лейтенант — бумаг у него было, как у румынского локотемента.

«Нетипичный — это хорошо, — подумал Красновский, искоса поглядывая на офицера, который, как видно, уже приходил в себя, сидел прямо, не горбился. — Нетипичные разговорчивы».

— Судя по фотографиям, вы вроде бы не из богатых, — сказал он. — Чем вам так уж люб ваш фашизм?

— Фашизм — это в Италии, у Муссолини, — небрежно ответил лейтенант. — У нас, в Германии, — национал-социализм.

Это прозвучало неожиданно даже для Красновского, привыкшего ко всяким откровениям пленных.

— Что же такое, по-вашему, национал-социализм?

— Фюрер взял на себя задачу спасти мир от коммунизма. За это мы, немцы, и проливаем свою кровь. Но народы мира, за которые мы деремся, должны оплатить немецкую кровь плодами своих трудов. Мы их возьмем, поделим поровну между всеми немцами. Это и есть национал-социализм.

— Какая демагогия! — вырвалось у Красновского. Сказал он это с презрением, но пленный понял его по-своему.

— Вы, господин офицер, просто не знаете, что такое национал-социализм. Но вы можете это узнать, потому что хорошо владеете немецким языком. Когда мы возьмем Севастополь, рекомендую идти к нам переводчиком.

Красновский побледнел и принялся кусать губы, чтобы не сорваться. Тихо сидевший за спиной у пленного красноармеец с автоматом, приставленный командиром роты в качестве конвоира, удивленно посмотрел на Красновского, и глаза его как-то странно блеснули в желтом свете коптилки.

— Ничего не попишешь, — сказал Красновский, рассчитывая, что красноармеец поймет, как надо. И тот что-то понял, коротко и зло произнес несколько слов, которые он не расслышал из-за близкого взрыва. Захотелось тут же разъяснить красноармейцу, что спецпропагандистам эмоции противопоказаны, что их задача, как говорится, — наступить на горло собственной ненависти, понять врага, научиться вживаться в психологию немецкого солдата и офицера. Иначе нельзя было и думать найти те средства, которыми можно влиять на их сознание.

Обстрел, похоже, усиливался: то были только мины, теперь же глухо, раскатисто ухали снаряды. Красновский посмотрел на пленного, — тот опасливо косился на низкий накат землянки, с которого на стол сыпалась земля.

«Боишься, гаденыш!» — мысленно произнес он и снова глянул на немца, испугавшись, не вырвалось ли у него это вслух. Продолжать беседу было бессмысленно: оба накалены, да и частые разрывы не дают спокойно поговорить. А разговор должен быть именно спокойным, желательно непринужденным, а еще лучше доверительным, как ни необычно это звучит.

59
{"b":"430847","o":1}