— Где тут у вас тяжелые лежат?

— Сюда, пожалуйста, — сказала Цвангер и взялась за ручку двери. Но дверь не открывалась.

Военврач растерянно оглянулась на командарма и сильнее дернула ручку. Дверь приоткрылась, показалась перевязанная голова. Раненый сердито повращал глазами и прижал палец к губам.

— Тс-с-с!

— В чем дело?

— Тише, пускай поспит.

— Кто?

Она решительно отстранила раненого. Посередине палаты на табуретке сидел Будыкин с закрытыми глазами. Испугавшись за него, — может, что с сердцем? — подбежала, пощупала пульс. Пульс был слабый, нитевидный, но дыхание ровное, нормальное, — спит.

Петров вышел из палаты, не сказав ни слова, подождал, пока выйдет Цвангер.

— Разберитесь и накажите, — сказал ей Кофман, и бледное его лицо стало еще белее.

— От второго можно воздержаться, — повернулся к нему Петров. — Раненые свое отношение к санитару высказали недвусмысленно. Вот ведь как! — снова обратился он к военврачу. И добавил с оттенком удивления и восхищения. — Видать, любят его?

— Любят, товарищ генерал.

— Вот ведь как. Раненые — люди нервные, не то что плохих, а и хороших-то санитаров, случается, ругают… Ну пойдемте дальше.

Войдя в другую палату, Петров оглядел койки и остановился взглядом на землистом, измученном и каком-то совершенно безучастном лице одного из раненых.

— Ну что, братец? — спросил, подойдя к нему.

Ничто не изменилось на лице раненого, он все так же смотрел куда-то в сторону, и не было в его глазах ни тоски, ни даже страдания — только пустота.

— Азербайджанец, плохо понимает по-русски, — пояснила Цвангер.

— Тяжело ранен?

— Не очень. Перелом плеча и ранения мягких тканей спины. Но что-то в нем сломалось, — полная апатия. Бледен, вял, глаза сами видите какие. Думали — гипс давит. Подвесили на раму, чтобы мог лежать на боку, ухаживаем, как ни за кем другим, — ничто не помогает. Нервное тут, товарищ генерал, интерес к жизни потерян.

— Что ж ты, братец, — печально сказал Петров. Постоял над ним и повернулся к адъютанту: — Там в машине посылка есть, с лимонами. Принеси.

Через минуту он вложил пупырчатый лимон в руку раненого. Тот некоторое время лежал все такой же безучастный, потом пальцы его дрогнули, сжали лимон. Он скосил глаза, словно только теперь увидел плод, и медленно стал сгибать руку. Тотчас перед ним появился стакан чаю, в подстаканнике, с ложечкой, но раненый даже не взглянул на стакан, глубоко и прерывисто, словно ему не хватало воздуха, нюхал и нюхал лимон, и глаза его светлели. Когда по бледной щеке скатилась слеза, все облегченно вздохнули, словно только и дожидались этой слезы.

— Дети прислали, — сказал Петров, наклонившись к раненому. — Теперь у тебя всегда будет чай с лимоном.

Раненый поднял на него глаза и слабо улыбнулся.

— Ну вот и славно. А теперь, — повернулся он к столпившимся в палате врачам, — покажите-ка мне вашу гипсовочную.

Его провели в небольшую комнату, расположенную здесь же, на первом этаже, и Цвангер принялась демонстрировать ему гипсовые лонгеты с густо посыпанным и втертым гипсом.

— Мы их замачиваем в воде и они высыхают прямо на теле человека. Четыре слоя таких бинтов, и получается очень прочная гипсовая повязка, удобная для эвакуации раненых…

Командарм слушал, не перебивая, не задавая вопросов.

— Как видите, все тут подготовлено и разложено так, чтобы не делать лишних движений, чтобы всегда под рукой была заглаженная, закругленная в краях лонгета нужной влажности. Прооперированные раненые сразу попадают сюда, на стол…

— Ошибок не бывает? — быстро спросил Петров.

— Каких ошибок?

— Ну, скажем, загипсуете не ту ногу, здоровую.

— Как это может быть?

— Вот я и спрашиваю: может ли такое быть?

— Не может!

— Я так и думал, и случай с раненым, которого вы будто бы отправили в гипсе на эвакуацию, а он снял гипс и вернулся в часть на ногах, — это, конечно же, только слух?

— Никак нет, — побледнела Цвангер. И неожиданно улыбнулась. Она наконец-то поняла, о чем речь, и от этого ей стало легко, даже радостно.

— Чему вы улыбаетесь?

— Случай больно уж показательный, товарищ генерал. — Она оглянулась на своего комбата, словно искала у него подтверждения своих слов. — У этого раненого был закрытый перелом бедра. Наложили гипсовую повязку, как обычно, возможно, при этом он боли совсем и не почувствовал. Отправили на эвакуацию, а он перед погрузкой на корабль заявил, что чувствует себя здоровым и не знает, почему его заковали в гипс. Нашлись «добрые» люди, освободили его от гипса. Ну он и прихромал к нам обратно. За справкой. А то, дескать, в части не поверят, подумают бог знает что. Осмотрели его — кости опять смещены. Ну и снова наложили гипсовую повязку.

— Где он сейчас?

— Отправлен на эвакуацию.

Командарм беззвучно смеялся. И все, кто был в комнате, улыбались сдержанно. А Цвангер вдруг подумалось, что случай этот должен послужить им, врачам, уроком. А то подобное может и повториться. И первый кандидат в такие «возвращенцы» — ухажер Нины Панченко. Она вспомнила, как он первый раз попал к ней, весь издырявленный осколками там, в степи, и встревожилась. Точно, не уедет. Хотя бы из-за того, что Нина тут остается…

— С такими людьми отступать?! — сказал Петров. — Ничего у Манштейна не получится. Ничего!

Он стремительно поднялся и вышел. Через минуту машина командарма исчезла за деревьями. А еще через пару минут из-за низких туч вынырнула двойка «юнкерсов», низко прошла над парком, оглушив ревом, сбросила бомбы. Черные кусты взрывов вскидывались между деревьев, и Цвангер, прижимаясь к стене, с тревогой подумала о командарме, об опасности, которой он мог подвергнуться, задержись хоть немного. О себе, даже о раненых подумалось лишь потом.

Совсем близкий взрыв хлестнул осколками по стене, по окнам. Оглушенная, она помотала головой, оглядела себя. Полы шинели были продырявлены в двух местах. Поморщилась: опять зашивать.

«Как все удачно вышло, — думала она, шагая по коридору своего второго этажа. — С командармом разговор хороший получился, и бомбежка обошлась без потерь…» И вдруг услышала крики в палате, где лежали самые тяжелые. Задохнувшись от страха, рванула дверь и сначала не поняла, что происходит. Нина Панченко стояла на подоконнике, раскинув руки по перекрестьям рамы. Раненые дергались, скованные гипсом, кричали один громче другого.

— Вы не бойтесь, — кричала им Нина. — Здание-то под горой. Сколько было налетов, а ни одна бомба сюда не попала.

— Сестра, у тебя руки в крови! — крикнули ей.

— У меня кровь чистая, не пачкает, — засмеялась она.

— Тяжело держать-то, пускай падает. Как-нибудь вытерпим: рама — не бомба.

Только теперь Цвангер сообразила, что происходит: взрывом сорвало огромную раму и теперь она падает, а Нина, слабая Нина, своими изрезанными стеклами руками пытается удержать ее. Не помня себя, она кинулась к ней на помощь, второпях обрезалась о стекло, но даже вначале не заметила этого. «Как же так не предусмотрели?!» — ругала она себя.

Прибежали санитары, поставили раму на место, закрепили.

Военврач попятилась, прикидывая, как далеко могла достать падающая рама. Первой мыслью было — отодвинуть койки от окна. Но куда отодвигать, когда места не хватает?

Так ничего и не придумав, она вышла из палаты, с горечью подумала о бесчисленности вопросов, которые нужно учитывать, решать, предусматривать на войне. Вспомнила, как недавно по приказу комбата проводила читку доклада Сталина. Собрала всех врачей и санитарок на третьем этаже и принялась читать суровые и горестные строки. Когда дошла до слов о бдительности, вдруг с ужасом подумала, что если случится налет, то одна-единственная бомба может вывести из строя весь личный состав медсанбата. Распустила людей, не дочитав, побежала к комбату. А тот тоже понял промашку, навстречу бежал. «Как вы догадались собрать всех вместе?!» — «Так вы же сами велели.» «Мало ли, что велел. Я недодумал, так вы должны были предусмотреть…»