Эта школьная параллель привела его к другой мысли: а вдруг комбат рассказывает все это не просто себе в удовольствие, а боясь, что он, Северухин, не выдержит по первости, уснет и не выйдет вовремя в очередной обход? Он посмотрел на часы, и комбат тоже посмотрел на часы.
— Давай закурим напоследок.
Закурили. И тут же из темного угла землянки выполз связной, почувствовавший, видать, что пора подниматься. Передернулся со сна, зевнул и вдруг сказал несуразное:
— Дайте в зубы, чтоб дым пошел.
— Чего? — удивился Северухин.
— Курнуть, говорю, дайте.
Он отдал ему только что начатую папиросу, и связной привалился к стенке, замер. Ушлый связной, привык брать свое. Пока начальство то да се, он стоял с закрытыми глазами, додремывал: «Минута, да моя».
Связист все повторял время от времени свое, монотонное:
— «Волга», я «Дунай», как слышно?…
Может, тоже в дремоте повторял. Приспособился к фронтовому быту и дремал, не забывая о своей обязанности выходить на линию.
Но вот что-то изменилось в интонации его голоса, он зашевелился на плащ-палатке, сказал приглушенно:
— Товарищ капитан, первый на проводе.
Комбат взял трубку и одновременно махнул
Северухину рукой, чтобы шел, не задерживался.
Они со связным вышли из душной землянки в сырую непроглядную ночь и оба подняли воротники, так сразу стало знобко. Где-то коротко протатакал пулемет и затих. Шумел ветер, энергично шевелился в кустах. Неподалеку слышались звонкие удары: кто-то упорно долбил неподатливый севастопольский камень, окапывался.
— Пошли!
Теперь окопы были привычнее. И уже не пугали внезапные окрики часовых:
— Стой, кто идет?… Пароль!…
По пути заглянули в свою ротную землянку. Все тут спали. Старшина лежал на спине, неудобно лежал — грудь выпятилась бугром, медаль опрокинулась, поднималась и опускалась на груди, словно сама хотела встать на ребро. Здоровый старшина, теперь это особенно было видно. Связной говорил дорогой, что под Одессой во время контратак старшина штыком перекидывал врагов через себя, словно копны. Все спали, только ротный сидел, курил, думал о чем-то, как и комбат…
Пока ходили по окопам, ветер усилился и стало невмоготу холодно, аж трясло. Потому с нетерпеливой радостью ввалились в душную — совсем нечем дышать, — теплую землянку. Докладывать было некому: комбат и комиссар спали. Было так тихо, что явственно слышалось потрескивание фитиля на столе. И голос связиста, забубнивший свое в углу, не рассеял эту тишину, а словно бы подчеркнул ее:
— Я «Дунай», я «Дунай», как слышишь?… Что?… Первый?…
Комбат сразу поднял голову. То ли не спал, то ли проснулся при этих словах, ловко перекатился к связисту, что-то выслушал, хмыкая про себя. Приподнялся, сказал кому-то, должно быть, комиссару:
— Вернулись полковые разведчики. На четыре часа…
И все зашевелились в землянке, словно всем им устроили побудку. И Северухин насторожился. Что — на четыре часа? Хотел спросить, да комбат опередил:
— Пройдись еще раз, — сказал ему. — Да получше гляди.
И снова они пошли по окопам. Связной примолк, даже про свое «дайте в зубы» забыл. Тоже, видно, понял: неспроста слова комбата о четырех часах.
Так, ни словом не обмолвившись, добрались они до 4-й роты, чья позиция выгнулась дугой в сторону черной нейтралки. Часовой окликнул их как-то глухо, испуганно.
— Слышите, товарищ лейтенант? — шепотом спросил он.
— Я не лейтенант, я младший.
— Все равно, слышите?
От немцев доносилось непонятное постукивание, как будто солдаты на этом холоду бились касками друг о друга. Вдалеке, совсем далеко, на краю этой ночи, гудели моторы и слышались глухие удары, словно немцы забивали сваи.
Вспорхнула ракета, высветила неподвижный «лунный» пейзаж. Северухин до боли в глазах всматривался в ночь, пока порхала ракета, и ничего не видел. Но что-то было там подозрительное, что-то было.
Сонного озноба как не бывало, и совсем расхотелось спать. Чуть ли не бегом вернулись они в штаб батальона, и Северухин торопливо рассказал комбату обо всем увиденном и услышанном. Тот помолчал, повернулся к связисту.
— С четвертой почаще связывайся, понял?
Комбат сел на расстеленную плащ-палатку и медленно отвалился на спину. Теперь в землянке стоял один Северухин, не зная, что делать. Оглянулся на своего связного и не увидел его: связной уже пристроился на полу рядом с телефонистом, который лежал на спине, все держа трубку возле уха, продолжая бубнить свое.
— Не дали нам в землю зарыться, сволочи, — сказал комбат.
И тут где-то неподалеку трескуче разорвалась мина. Комбат резко поднялся, повернул циферблат часов к огоньку коптилки.
— Точно в четыре, хоть часы проверяй. — И встал перед Северухиным, подтягивая ремень, сказал сердито, не так доверительно, как прежде: — Ида погляди обстановку и доложи. Да живо!
— До четвертой идти?
— До четвертой.
Северухин побежал по окопам, а где и так, поверху, к крайней роте. Добежал только до третьей, когда загудело впереди, где четвертая. Там творилось что-то невообразимое: над позицией светило сразу несколько ракет, и в их свете были видны черные клубы дыма, сквозь которые пробивались огненные всполохи. Связной забился в окоп, не поднимешь. Да Северухин не больно-то его и поднимал, сам не зная, что делать. Сказано — идти до четвертой, но ясно было, что туда теперь не попасть. Да и зачем? Только чтобы дойти да обратно? Доложить, что там — ад? Так это комбат и сам видит. А еще ему думалось о том, что его задача как дежурного по батальону — ходить и смотреть, не давать спать тому, кому не положено спать. А теперь будить некого, немец всех разбудил…
— Пошли назад, — сказал он связному.
Тот обрадованно вскочил, побежал впереди Северухина напрямую через камни и кустарники, каким-то образом угадывая в темноте дорогу. Когда они перебежали в расположение второй роты, огненный вал вдруг перекатился туда, где они только что были, на окопы третьей роты, а оттуда, от четвертой, прорываясь сквозь грохот близких разрывов, послышались пулеметные очереди и крики, долгие и протяжные, — «а-а-а!». Словно сотню людей жгли на костре и они все разом кричали от боли и отчаяния.
Северухин подумал, что это не иначе крики «ура!», и так и доложил, вбежав в штабную землянку, что после артподготовки немцы пошли в атаку на четвертую роту, а наши контратакуют. Землянка была пуста, только комбат сидел на корточках возле связиста кричал в трубку, дул в нее, смотрел сердито на трубку, на связиста, и снова кричал. Северухину показалось, что комбат вовсе не слушает его, но когда он кончил говорить, тот вдруг спросил:
— Сам все это видел? Ты разве дошел до четвертой?
— Никак нет.
— Никогда не говори того, чего не видел своими глазами. Ну да об этом потом, а пока бери хозвзвод, санитаров, занимай круговую оборону…
И тут переметнулся огненный вал на вторую роту, на расположение штаба батальона. Задрожало под ногами, посыпалась на стол земля. И огонек фитиля запорхал, задергался. Северухин поглядел на комбата, думая, что тот поправится и велит идти в хозвзвод после того, как кончится артналет. Потому что, думалось Северухину, выскочи сейчас из землянки, и тут же тебе конец. Но комбат ничего не сказал, и Северухин шагнул к выходу, чувствуя, что нош не идут, не слушаются. И связной следом поплелся, хитрый, вплотную пошел, рассчитывая, видно, что если ахнет спереди, так младшой от осколков прикроет. Ну а уж если ахнет сзади, так прикроет он младшого. Тут уж кому повезет…
Совсем близко до землянки хозвзвода — метров тридцать не больше, — а ползли они к ней незнамо сколько. Долго ползли, вжимаясь в землю животом, грудью, лицом. Но в землянке хозвзвода никого уж не было — сами заняли круговую оборону согласно расписанию для такого случая. Памятуя приказ батальонного, который он понял так, что именно ему надлежит возглавить круговую оборону, Северухин осмотрелся, увидел в мелькучем свете ракет и разрывов, что бойцы сидят, скорчившись, на дне возле своих ячеек, прикрывая полами шинелей винтовки, и облегченно присел рядом, считая мгновения, стараясь не забыть в этой круговерти главного — что ему, как только прекратится этот кошмар, надлежит возглавить круговую оборону. В чем это должно заключаться, он толком не знал. Ну следить, чтобы все были на местах, ну ждать, сидеть и ждать, когда немцы полезут. А потом?…
