Таким проклятием Керчи, а заодно и Севастополя, стал представитель Ставки при Крымском фронте Мехлис, обладавший высшими в армии постами — наркома обороны и начальника Главного политического управления, до уродства залелеявший свое самомнение, а всякое иное, отличное от своего, мнение считавший вредным, даже вредительским. Что ему было подмять под себя, лишить уверенности и воли командующего Крымским фронтом Козлова, не обладавшего таким личным бесстрашием, как Октябрьский или Петров?!.

Но даже они, корреспонденты и спецпропагандисты, одергивали себя: не рассуждать! Не до того стало, когда всего лишь через неделю пала Керчь и казавшийся таким несокрушимым Крымский фронт перестал существовать.

Грозная опасность нависла над Севастополем. Здесь соотношение сил было далеко не в нашу пользу: противник создавал группировку, намного превосходящую все, чем располагал СОР. А время было летнее, с короткими и ясными ночами, а морские дороги, на которые только и мог опираться Севастополь, так длинны и так опасны. Что стоит противнику с его многочисленной авиацией и близкими аэродромами перерезать эту животворную единственную нить?!.

На что надеяться? Только на извечную готовность русского человека умереть за Родину да за мать-сыру-землю. Древнему великану Антею достаточно было коснуться матери-земли, чтобы обрести силу. Севастопольцам надо было зарываться, как можно глубже.

Еще и прежде, переходя из окопа в окоп, можно было пройти по всему 36-километровому обводу обороны, не поднимаясь на поверхность. Теперь каждую ночь севастопольские рубежи напоминали гигантскую строительную площадку. Никто не спал по ночам, до изнеможения, до кровавых ладоней люди долбили камень, строили все новые и новые траншеи, ходы сообщения, отсечные позиции, доты, дзоты, блиндажи, землянки в два, три, пять накатов, способные выдержать прямое попадание снаряда или бомбы.

— Говорить людям правду, только правду, — требовал командарм от каждого работника штаба, направлявшегося в части. — Никто не должен рассчитывать на эвакуацию. Даже если поступит такой приказ, вывезти отсюда армию практически невозможно, не хватит у флота перевозочных средств, да и враг этого не позволит сделать. Наша задача — сковать и перемолоть неприятельские войска, сосредоточенные сейчас в Крыму, не пустить их на Дон, на Кубань…

Боязнь за то, что севастопольцы падут духом, не оставляла высшее командование. Новый командующий новым, теперь Северокавказским, фронтом, которому был подчинен СОР, Семен Михайлович Буденный прислал директиву: «Предупредить весь командный, начальствующий, красноармейский и краснофлотский состав, что Севастополь должен быть удержан любой ценой…»

И люди работали. С озлоблением, с упоением своей жертвенностью, с нетерпеливой готовностью к любым испытаниям, которую потом, десятилетия спустя, мемуаристы и военные историки будут называть не иначе, как особым, удивительным, всеохватывающим подъемом духа…

А вокруг полыхало красками раннее лето, зеленели склоны оврагов, теплые ветры вливали в окопы ароматы цветущих горных лугов и лесов, повсюду сочно алели маки, благоухали уцелевшие сады, словно торопясь взять свое, пока исступленность людская не пресечет закономерный ход природы. И не раз наблюдатели, зорко следившие за противником, даже целеустремленные снайперы ловили себя на том, что отвлекаются от дела, любуются неистово цветущей нейтралкой.

В один из таких дней Военный совет Приморской армии вместе с начальником штаба армии Крыловым выехал на передовую, чтобы провести очередное делегатское собрание. Собрания да конференции — дело политорганов. Работники политотдела, как всего штарма, в эту пору дневали и ночевали в войсках. Но Военный совет счел это недостаточным. Решено было дойти до каждого бойца, не через непосредственных командиров да политработников, а самим лично, самому командарму и другим членам Военного совета, встретиться с людьми, посмотреть им в глаза, разъяснить обстановку. Как это сделать? Всех бойцов ведь не отзовешь с передовой. Но по два-три человека от взвода вполне можно собрать вместе.

День был теплый, такой день, в какие в давнюю мирную пору тысячи людей уезжали в поля, леса, горы. Солнце то пряталось за облака, давая возможность посквозить прохладному ветру, то выкатывалось в глубокие прогалины и жгло, жгло тело сквозь гимнастерку. По небу, забирая севернее, тянулись полосы черного дыма от горящего Севастополя. Тяжелые ежедневные бомбежки не давали пожарам погаснуть, а люди не могли уж гасить огонь повсюду, где он возникал, тушили только важные объекты, и некоторые дома, даже кварталы выгорали дотла.

Высоко в небе прошла новая волна бомбардировщиков, не меньше двадцати, и опять все туда же — на город, на аэродром у Херсонесского мыса, ни один не спикировал ни на первые, ни на вторые эшелоны, ни на ближайшие тылы войск. И скоро со стороны Севастополя донесся сплошной гул разрывов. Так продолжалось уже несколько дней. Всем было ясно, зачем немцы упорно бомбят город, чтобы запугать людей, лишить их воли к сопротивлению. Но непрерывные бомбежки эти взращивали одно только чувство мести, нетерпение скорей, сейчас же схватиться с врагом насмерть.

Собравшиеся на конференцию делегаты рядами сидели на пологом склоне, сбегающем в лесистый овражек. Над ними, там и тут, висели на шестах маскировочные сети, ломая тенями стройность рядов. И над столом, за которым сидели генералы, тоже пестрела масксеть, под ней сочно алели развернутые знамена полков.

Командарм садиться не стал. Он покачал стол, словно собирался убедиться в его прочности, отчего зыбкие крестовины внизу громко заскрипели, снял фуражку, в задумчивости вытер ладонью лысину, снова надел фуражку и подошел вплотную к первому ряду бойцов.

— Поднимите руки, кто воюет с начала обороны Севастополя? — спросил он.

Помолчал, оглядывая людей. Поднятых рук было немного.

— А кто отбивал декабрьский штурм?

Почти половина собравшихся вскинули руки.

— Вот сколько нас, — оживился командарм и еще шагнул вперед, вошел в середину рядов. Бойцы, сидящие рядом, начали подниматься. Петров замахал руками, чтобы сидели. Он и сам сел бы, — хотелось влиться в эту массу людей, раствориться в ней.

— И мы тоже не подведем! — выкрикнули из рядов.

Командир, сидевший рядом с бойцом, выпучил на него сердитые глаза, — не кричи, мол, без спроса, тут тебе не колхозное собрание. Петров покачал ладонью, чтоб не одергивал. Не официального разговора хотелось ему сейчас, а простого, человеческого, задушевного.

— Верю, что никто не подведет. Но всем надо ясно отдавать себе отчет, что предстоят решающие бои. На какую-либо помощь с суши рассчитывать мы не можем. С Керченского полуострова к Севастополю уже идут колонны немецких танков и пехоты. Времени на подготовку к отпору врагу мало, им надо дорожить.

— Как же так с Керчью-то?! — вырвался горестный возглас. — Если уж там не удержали…

Загомонили в рядах, и там, откуда вырвался этот возглас, громко заспорили:

— Сравнил! Они — не мы, понимать надо!

— Не кажи гоп!…

— Мы не они! — поднял руку Петров. Там был пролив за спиной, у нас — море. Значит, выход у нас один — стоять насмерть.

Он оглядел притихшие ряды. Захотелось сказать этим людям что-нибудь возвышенно-вечное. Вспомнился знаменитый приказ Цезаря сжечь за собой мосты, чтобы воины знали: один у них путь — победа. И Дмитрий Донской вспомнился, повелевший войскам перейти Дон, чтобы некуда было отступать. Да и действительно некуда было — позади беззащитная Россия… Подумал и не сказал. Что-то отвлекающе-рассудочное было даже в этом сравнении.

— Товарищ генерал, а что слыхать о втором фронте?

— Что слыхать? — Его обеспокоил этот вопрос. Люди не теряли надежды на помощь извне и готовы были верить во что угодно, хоть в чудо. Но не должно быть надежды на чудо. Не должно быть. Да и что скажешь о втором фронте? Что союзники морочат нам голову, ссылаясь на отсутствие попутного ветра, на неспокойное море, на то, что немцы строят дополнительные укрепления… Пересказывать нелепицы горе-союзников этим людям, для которых вопрос жизни и смерти — сегодняшняя реальность?…