Машина, в которой уезжала Сарина, была переполнена, но Колодану удалось все же напроситься именно в эту машину. Чтобы не стеснять и без того стиснутых в машине людей, он висел грудью на спинке переднего сидения и, пользуясь тем, что лицо его почти упиралось в затылок Сариной, начал задавать свои вопросы. Сарина отвечала односложно, что его никак не устраивало, и он попросил аудиенции в другое, более удобное время.

— Будет ли другое-то? — сказала Сарина. — Сейчас приедем и поговорим.

Машина остановилась на Большой Морской улице возле дома, где в подвале располагался Городской комитет обороны. Дождик перестал, но небо все ниже обвисало тучами, гарантируя спокойный от налетов день.

— Спрашивайте, что же вы? — нервно сказала Сарина.

Не привыкший к спешке в таких делах, Колодан растерянно оглянулся, соображая, о чем спросить в первую очередь, поймал глазами большую черную надпись на серой, изъеденной осколками штукатурке стены, — «Каждому двору — огородную гряду!»

— До войны у нас был лозунг: «Каждому двору — виноградную лозу!» А теперь вот, — сказала Сарина, проследив за его взглядом.

— Это ведь тоже на женские плечи.

— В основном. Это вы хорошо решили — о женщинах написать. Весь севастопольский тыл, считай, на их плечах.

— По всей стране так.

— Так да не так. Здесь все для обороны: нужен шелк для зарядов — несут из дому шелковые довоенные платья, нужны швейные машинки — пожалуйста. Семейные драгоценности все, считай, поотдавали на оборону. Живут в штольнях, на казарменном положении, работают за двоих, за троих, за десятерых. А ведь у многих дети. — Она подалась ближе к нему, зашептала: — Знаете сколько детей в Севастополе? На март выдано шестнадцать тысяч детских хлебных карточек.

— Так много?! Почему же не эвакуируют?

— Без матерей не эвакуируешь. А матери уезжать не хотят. Как ни бьемся, никого не слушают. Не поверите: первому секретарю товарищу Борисову порой приходится ездить по домам, уговаривать на эвакуацию.

Она начала рассказывать разные случаи, из которых ясно было, что среди населения Севастополя утвердился взгляд на эвакуацию, как на наказание. Но случаи эти Колодан знал уже по газетным публикациям.

— Расскажите о себе? — перебил он.

— Что о себе?

— Меня все интересует.

— А если я начну рассказывать о том, как замуж выходила?

— Это очень интересно.

— Ничего интересного, — сердито сказала она. И вдруг, вспоминая, потеплела глазами. — Ничего интересного, — повторила не так уверенно. — Двадцатые годы, комсомольская свадьба. Вышли на сцену да объявили, что решили пожениться. Спектакль подготовили по этому случаю — «Стеньку Разина». Муж играл лихого атамана, а я персидскую княжну.

Колодан засмеялся.

— Как же он за борт ее бросал, невесту-то?

— Э-э, тогда все у нас было по-другому…

Хлопнула дверь, и Сарину позвали.

— В другой раз поговорим, — спохватилась она. — Извините. И убежала, совсем как молоденькая, упорхнула, заставив и самого Колодана затосковать по дому, по жене, которой хоть и не так трудно приходится, как здешним женщинам, но тоже одиноко одной, без него, в московской квартире.

Улица была довольно оживленной. Старушка спешила по своим делам, две школьницы обгоняли одна другую, спорили о чем-то, как все дети, в крик, в голос, патруль шагал по другому тротуару, черные флотские шинели, два штыка, два ножа.

Колодан дождался, когда патрульные пройдут, и направился вниз по улице, намереваясь обойти гору по Приморскому бульвару, по улице Ленина добраться до редакции «Красного Черноморца», откуда еще сегодня его обещали отправить на фронт, в морскую бригаду. Попадалась на глаза все та же надпись — «Каждому двору — огородную гряду», и он подумал, что призыв этот имеет не только хозяйственное значение. Занимаясь привычным мирным делом, люди отвлекаются от тревожных повседневных ожиданий, а зеленые всходы, — как вестники вечного обновления, пробуждают в человеке древнюю веру земледельца в завтрашний день.

В бригаду он попал только к вечеру. Ехал на вдрызг изработанной, гремящей, скрипящей каждым суставом полуторке, везущей на фронт продукты. На горном серпантине, где пришлось еле ползти, машину обстреляли. Снаряды поклевали склон, далекий осколок продырявил кабину, никого не задев. Сидевший в кузове боец перегнулся к открытому окну, показал на пробоину, крикнул радостно:

— С боевым крещением вас, товарищ лейтенант!

Боец не насмешничал, просто ему одиноко и холодно было там, наверху, и он жаждал общения. Но Колодану это показалось издевкой: в Севастополе с боевым крещением можно поздравлять разве что новорожденных.

В штабной землянке морбригады было просторно и пустынно. Начальник штаба, седовласый подполковник с нездоровым желтоватым лицом, как положено проверив документы, угостил корреспондента чаем и предложил, пока подойдут люди, отдохнуть на нарах. Колодан послушно прилег на голые доски, подоткнул под голову чей-то ватник и долго смотрел перед собой сквозь прищуренные веки. В два маленьких оконца проникал тусклый свет, горела привязанная у потолка автомобильная фара, и все можно было хорошо разглядеть. У дальней стены был стол, на нем книга, карты, карандаши. На столе, прислоненный к стене, стоял деревянный щит с прикнопленной к нему картон, испещренном синими и красными условными знаками. Возле висел телефон. У дверей еще один стол с телефонами, за которым сидели оперативный дежурный и телефонист. На столбах, поддерживавших верхний настил, висели плащи, автоматы.

Снаружи доносились глухие разрывы, то далекие, то близкие, иногда слышались раскатистые удары артиллерийских орудий. То и дело взбренькивали телефоны, оперативный дежурный что-то коротко говорил в трубку. И начальник штаба, когда дежурный передавал ему трубку, говорил коротко, отрывисто. Колодану казалось, что такая лаконичность из-за него, чужого здесь человека, не раз он собирался встать и выйти, не мешать людям, но вставать не хотелось: на этих голых досках было почему-то удобно, даже уютно. Потом в землянку начали заходить какие-то командиры с докладами, и все, как сговорившись, поминали противника одинаково в третьем лице: «Он открыл огонь», «Он выставил мины», «Совсем он обнаглел». И Колодану представлялось, что смотрит спектакль из времен той севастопольской обороны, когда и офицеры и солдаты говорили о противнике точно так же…

Его вежливо разбудили, напомнили:

— Вы хотели на передовую? Пора.

Сразу вспомнилось, как еще в Москве, когда его спрашивали, куда едет, и он отвечал, что в Севастополь, люди замирали в испуге: «Это ж похлеще, чем на передовую!» Потом уже здесь в штабе армии ему пришлось проситься на передовую. И вот, добравшись сюда, выясняется, что до передовой еще далеко.

Худощавый подвижный майор, вызвавшийся проводить Колодана до наблюдательного пункта, кинул за плечо автомат и быстро пошел по тропе, чуть заметной среди сухой прошлогодней травы. Под ноги то и дело подвертывались острые камни. Колодан наклонился и среди щебенки, втоптанной в землю, увидел ржавые осколки.

— Ого! — воскликнул он. Хотел добавить, что это — первое свидетельство героизма севастопольцев, а сказал совсем другое, неожиданно пришедшее в голову: — Вот будет школьникам работы после войны — собирать металлолом.

— Да, конечно, — отозвался майор. — Кровь она высыхает. Вскоре спустились в неглубокий ход сообщения и пошли, не пригибаясь.

Наблюдательный пункт представлял собой небольшой блиндаж, накрытый железобетонным колпаком с прорезью. Стоял тут короткий, не по росту, топчан, возле него — железная печка, остывающая, уже погашенная, чтобы дым не демаскировал. Наблюдатель, сидевший у стереотрубы, не отрываясь от окуляров, кидал короткие фразы, и казалось, что он разговаривает сам с собой.

Лейтенант, дежуривший на НП, сказал наблюдателю, чтобы подвинулся. Колодан жадно приник к окулярам и наконец-то увидел то, что называлось передним краем. Сразу перед НП простиралась долина речки, за ней горбились холмы. Хорошо было видно изломанную линию окопов, извилистые тропинки и на них движущиеся черные пятна.