— Еще что-нибудь, — попросил Колодан, когда лейтенант кончил рассказывать.

— У вас блокнота не хватит. Тут нет понятия «отошли перед превосходящими силами противника». Тут дерутся до последнего. Бывает, бросаются под танки, обвязавшись гранатами.

Колодан вспомнил случайно подслушанный разговор на аэродроме и сказал, что он слышал об этой легенде.

— Да, похоже на легенду, — сказал лейтенант, — но это факт. Восьмого ноября было под Дуванкоем. Когда немцы откатились, возле шоссе, где было особенно жарко, нашли умирающего краснофлотца. Цибулько его фамилия. Он-то и рассказал, как моряки бросались под танки.

— Кому рассказывал?

Фельдшер его перевязывал. И комиссар батальона Мельник там же был.

— Случай больно уж необычный, страшный случай, — задумчиво сказал Колодан. — Осенью о каждом факте героизма писали. Отступали ведь. Умереть, а не отступить — таков был главный лозунг. А тут — невиданная стойкость, небывалое самопожертвование и в газетах — ничего.

— Обо всем не напишешь.

— Надо писать. Обязательно надо. Обо всем…

Корреспондентские будни сложны и опасны. Ему, представителю центральной печати, радовались в тесных землянках батальонов, еще бы, ведь недавно из Москвы человек, — его кормили лучшим, на что были способны повара и коки, с ним, не скрывая радости, разговаривали бойцы и командиры, и простая близость человека, только что прибывшего с Большой земли, всеми воспринималась, как близость самой Большой земли. Колодан ходил по окопам, смотрел в прорезь пулеметных прицелов на близкие немецкие позиции, ночами встречал разведчиков, приползавших с той стороны, распластавшись меж камней, пережидал внезапные артналеты. Он видел много такого, что «ложилось в строку», и писал, писал, стараясь, чтобы не очень размашисто, экономя бумагу. И все время жил в нем рассказ о моряках, бросавшихся с гранатами под танки. Где мог, он расспрашивал об этом. Многие слышали о подобном, но толком ничего не знали, отвечали неопределенно:

— В Севастополе все могло быть…

Но он доискивался фактов. Узнал, что того батальона давно уже нет, остатки его влились в стрелковый полк. Однажды спросил об этом начальника политуправления Черноморского флота дивизионного комиссара Бондаренко.

— Слышал, — сказал комиссар. — Но факт не подтвержден.

Бондаренко приказал поднять политдонесения начала ноября. В одном из них сообщалось, что смертью храбрых погибли политрук Фильченков, матросы Одинцов, Паршин, Красносельский.

— Видите, «смертью храбрых», и больше ничего.

Но в голосе его уже не было уверенности, опыт политработника подсказывал: в донесении недоговоренность. И он велел разыскать и вызвать к нему бывшего комиссара батальона Мельника.

«Слишком много безымянных героев». Сколько раз вспоминал Колодан эти слова майора, первого севастопольца, с кем он беседовал. В этих словах были и пафос и безысходность. Не хотелось верить в возможность забвения подвига. Но и до Севастополя сколько знал он случаев, когда невероятнейший героизм отдельных бойцов и целых подразделений словно бы тонул в вязкой неизвестности. Грозный поток нашествия смывал следы этих подвигов, рассеивал и без того немногих свидетелей. Там, в Москве, в редкие минуты свободных перекуров сколько перебирали они, сотрудники редакции, слухов, полубылей-полулегенд о людях, дравшихся до последнего патрона и умиравших с именем Родины на устах, о гарнизонах, оставшихся в глубоком вражеском тылу и продолжавших сражаться в совершенно безвыходном положении, с одной только личной верой, что если уж погибать, то так, чтобы самой смертью своей помочь Родине. Как они, газетчики, жалели, что не могут написать об этом. Потому что газете требовались проверенные факты, а не слухи. И как радовались, когда кому-то удавалось вырвать из цепких лап забвения еще одно свидетельство несравненной стойкости, мужества, патриотизма, величия советского человека. Они гордились этой необычной стороной своей работы и, хоть в шутку, но все же не без серьезного намека говорили, что в их руках сама История.

Был начальник политотдела флота высоким, кудрявым, белозубым, и очень нравился Колодану.

— Знаете, кем был политрук Фильченков? — говорил Бондаренко. — Он был начальником клуба, и в тот день разносил газеты по ротам. А тут — танки. И он возглавил группу истребителей танков. И погиб. В самом этом факте — подвиг. Но вот как погиб, об этом мы сейчас узнаём.

Из-за толстых стен доносились глухие разрывы. Шла очередная бомбежка, которым давно уж потеряли счет. Дивизионный комиссар нервничал: на этот день у него намечалось много дел, и долгие теоретизирования с корреспондентом не входили в его планы. Поэтому когда пришел Мельник, дивизионный комиссар сразу заговорил о деле.

— Вспомните бой под Дуванкоем восьмого ноября, — подсказал он, по собственному опыту зная, как нелегко бывает сразу припомнить всех, живых и мертвых, кого проносит перед глазами стремительный вихрь войны. — Вы тогда успели поговорить с умирающим краснофлотцем Василием Цибулько. Было такое?

— Так точно, товарищ дивизионный комиссар. Его фельдшер Петраченко перевязывал, а он все говорил, торопился, боялся, что не успеет рассказать, умрет. И точно, умер потом.

— Что же он рассказывал?

— А что было, то и рассказывал. Как немецкие танки шли, а они пятеро держали шоссе.

— Как держали?

— Дрались, товарищ дивизионный комиссар. Храбро дрались. Беспримерно.

— Бес-при-мерно, — медленно повторил Бондаренко, как бы взвешивая это слово. Как же конкретно?

— Немцы лавиной шли, — начал Мельник, настороженно поглядывал на быстро бегавший по бумаге карандаш корреспондента. — Наших войск тогда немного было. Приморская армия только выходила к Севастополю и немцы рассчитывали с ходу ворваться в город…

— Общую обстановку можете опустить. Ближе к делу. Что говорил умирающий Цибулько?

— Говорил, что сам он был тяжело ранен еще в начале боя, что Красносельский погиб, сраженный очередью из танка, что боеприпасов уже не было и что Фильченков не стал рисковать последней гранатой, а привязал ее к поясу и бросился под танк. Потом Одинцов и Паршин последовали его примеру. И немцы отступили…

— Немцы отступили, — удовлетворенно повторил Бондаренко. — Немцы не только отступили, они до зимнего наступления больше не предпринимали атак на этом направлении. Почему?

— Не знаю, товарищ дивизионный комиссар.

— А я знаю. Их устрашило беспримерное самопожертвование моряков. Они поняли значение этого подвига. Они поняли, а вы — нет. Вы даже не доложили об этом.

— Мы докладывали, — вскинулся Мельник. — В донесении, точно помню, указывались все фамилии.

— Донесений много было, и фамилий тоже много. Слов нет, все погибшие за Родину, достойны чести. Но вы, политработник, обязаны были понять значение подвига политрука Фильченкова и его товарищей, должны были понять, что такое способно зажечь сердца людей.

— Не пришло в голову, — оправдывался Мельник. — Все дрались до конца.

Не пришло в голову…

Отпустив его, дивизионный комиссар долго сидел молча, ожидая, когда корреспондент перестанет писать. Так и не дождался, сказал:

— Вы это дайте сначала нам в «Красный Черноморец».

— Знаете, что меня больше всего поразило? — сказал Колодан, оторвавшись от блокнота. — Вот это его «не пришло в голову». Обыденность факта. Понимаете? В Севастополе каждый день случается столько необычного, что даже такое кажется обыденным. А ведь это… это легендарно. Это люди будут помнить и через сто лет. Надо только написать…

— Вот и договорились, — сказал Бондаренко, вставая, словно дожидался именно этих слов. — Теперь все в ваших руках. Я не ваш редактор, но, как старший по званию, даю вам боевое задание: срочно пишите.

На Севастополь опускался вечер, рыжие хвосты от пожарищ тянулись по небу. Над бухтой кружили «юнкерсы», пикировали на Корабельную сторону, где под прикрытием дымовой завесы и плотного зенитного огня стоял транспорт, прибывший с Большой земли. Эхо разрывов скакало над городом. Кончался еще один день севастопольской эпопеи. Один из тихих дней между большими боями.