В тот же день она лишилась четвероногого друга: верный Фанге погиб во время охоты на кабана.

«Это не случайно! — леди Эвелина всю ночь провела в молитвах. — Фанге принял на себя еще один мой грех!»

Каждый день осведомлялась она, нет ли письма. Но, прежде чем пришел ответ, прошли два месяца, и ей пришлось еще дважды вынести унизительное наказание.

А ответ был совсем не тем, на который она надеялась.

«Да прибудет с вами Господь! В моем загуле я уж и запамятовал, что приказал регулярно сечь тебя, — писал лорд. — Спасибо за напоминание. Сейчас, по трезвому размышлению, это кажется мне достойной карой за твою вероломную измену. Я вспоминал о тебе первого числа каждого из двух прошедших месяцев и при мысли, что ты подвергаешься заслуженному наказанию, чувствовал только удовольствие. Я написал тюремщику отдельное письмо, в котором подтверждаю, что экзекуции должны продолжаться. И они будут продолжаться — до тех пор, пока не выкажешь ты истинную жажду прощения и полное раскаяние в своем грехе!»

Она писала мужу после каждой порки, умоляя дать хоть один шанс и вымолить прощение. «Как может сохраниться наша любовь, если мы далеко друг от друга? — вопрошала она. — Накажите меня собственноручно в нашей спальне, если хотите, и я приму это с радостью. Но избавьте меня от этого унижения — порки моими тюремщиками. У меня перед глазами — только их похотливые рожи. Они просто наслаждаются, растягивая меня как простолюдинку на кобыле и подвергая наказанию, словно мелкую воровку на рыночной площади! Да пребудет с тобою господь и все святые! Твоя жена перед Богом, леди Эвелина.»

«Так ты ж и есть шлюха в моих глазах, — отвечал он, — несмотря на плеть, ты не проявляешь ни малейших признаков раскаяния в содеянном. Я бы посоветовал тебе проводить больше времени с Библией и искать спасения в молитвах. К слову — я отдал страже приказ сжигать каждое письмо, которое ты попытаешься отправить!»

Одно из самых памятных наказаний проводилось поздней осенью, когда само небо, казалось, плакало над участью бедной женщины. Струи дождя свободно стекали по голому телу, а грубая одежда окружающих промокла насквозь. Капитан, орудовавший плетью, простыл и заболел горячкой. Толи от страха, толи от презрения к тюремщикам леди Эвелина в этот раз не заработала даже насморка.

В дневнике было точно передано, какое злорадство при известии о болезни экзекутора она ощутила, словно одержала маленькую победу над мучителем.

Эвелина часто вспоминала то наслаждение, с которым они предавались любви в лесу, те горячие розги, что он взвешивал рыцарской рукой, приговаривая, что ему будет доставлять удовольствие каждый вскрик! Узнице оставалось только следовать указаниям сердца, и беречь единственную драгоценность, что у нее была: свою любовь.

— Deus est cum nobis.[57] — Матушка Изольда, настоятельница Крейцбергской женской обители, ехала в один из замков лорда Оливера Хаксли навестить его жену, а фактически несчастную узницу, леди Эвелину, чтобы хоть немного облегчить участь несчастной женщины. — Господи, прости меня грешную!

Путь одинокой монашки был долог и весьма опасен. В те далекие времена разбойники запросто могли убить и ограбить одинокую женщину, но тут ей повезло: попутчиком оказался сэр Селинджел, королевский лучник, посвященный за подвиг в рыцари самим королем.

— Могу ли я вручить себя вашей чести и благородству? — проговорила она, глядя на спутника глазами хрустальной чистоты. Miles Dei opem![58]

— Dominus est cum te![59] — Рыцарь решил, что никогда еще не видел женщины, черты которой выражали бы такую достоинство и внутреннюю силу. — Дорога короче, когда едут двое!

Это был человек среднего роста, очень массивно и мощно сложенный. Его выдубленное непогодой бородатое лицо загорело настолько, что стало орехового цвета; длинный белый шрам, тянувшийся от левой ноздри к уху, отнюдь не смягчал резкие черты. Прямой меч на боку и помятый стальной шлем показывали, что он явился прямо с полей сражений.

Казалось, монахине лет тридцать. У нее был нежный рот темные, круто изогнутые брови и глубоко сидящие глаза, которые сверкали и искрились переменчивым блеском. Монашеское одеяние скрывало фигуру.

— Скажите, не может ли ничтожный и недостойный рыцарь случайно быть тебе чем-нибудь полезен?

Глаза у попутчика были изумрудные, проницательные, в них порою вспыхивало что-то угрожающее и властное, лицо наискось пересекал шрам, квадратный подбородок выражал твердость и суровость — словом, это было лицо человека, всегда готового смело встретить опасность.

— Господь да сохранит вас, сэр Селинджел, — отвечала монашка, — верному рыцарю короля найдется местечко в повозке одинокой монахини!

Путникам попадались на большой дороге всякий люд: нищие и гонцы, коробейники и лудильщики, по большей части веселый народ. Матушка Изольда благословляла всех встречных, а за молодую семью, угостившую монахиню свиным окороком, прочитала целых десять акафистов. Вскоре лес стал гуще. Дорога пролегла среди буковой рощи, по краям узкой колеи рос колючий кустарник.

— Может быть, вы ангел, сошедший на грешную землю? — рыцарь старым ножом отрезал от окорока два увесистых ломтя, один взял себе, а другой протянул монахине. — Рука дающего не оскудеет! Эх, суховато без доброго эля!

— Эль найдется, — матушка вынула из-под соломы заветный кувшин. — Знаешь, сэр Селинджел, в нашем греховном мире существует, и жестокость, и сладострастие, и грех, и скорбь, но попадаются люди, готовые пожертвовать и на нужды церкви и на пропитание слугам Господним!

— Да, на войне я всякого насмотрелся, — Селинджел осушал сразу полкувшина, — были грабежи и насилие, но были и добродетельные люди, что отпевали и своих и врагов по христианскому обычаю, были мужественные рыцари, которые, не боялись соблазнов и остаются верными себе и своим обетам!

— А ты всегда ведешь благочестивый образ жизни? — Матушкина щека разгорелись после выпитого эля.

— Грешен я матушка, ох как грешен! Помолитесь за мою грешную душу, а я пожертвую нобль на нужды вашей обители! Кстати, вы слышите лай собак и охотничьи рога? Похоже. Мы оказались в зоне пафосной охоты!

— Это что такое? — Матушка не была в курсе этого светского развлечения, хотя в те времена, монахам мужчинам разрешалось принимать в ней участие.

— Парфорсная охота, или как говорят лягушатники, «parforce»[60] — это конная охота с гончими собаками на любого зверя! Хорошо, если они травят зайцев! А если кабана или мишку? Преследование продолжается до тех пор, пока загнанный и обессиленный зверь не дойдет до полного изнеможения и будет схвачен собаками или взят охотником! И тут мы на их пути!

— Dominus, et Deus nobis et venatores![61] — Казалось, монахиня, перебирающая четки, могла бы служить образчиком спокойствия и безмятежности.

— Один из местных баронов решил потешить себя охотой, — сэр Селинджел знал, что охота иногда опаснее войны, — и загонщики ничуть не будут заботиться о том, что разъяренный зверь может побежать не туда, куда хочется.