Вот в этом костюме Газиз приехал с районного совещания. Счастливый, памятный это был день. Напившись чаю, Газиз подошел вон к тому крайнему окну. Стоял, смотрел на улицу, но видно было, мысли его далеко. Заметила мать, что сердце у сына не на месте, но заговорить с ним первой не хотела.

Хадичэ собралась уже выйти, но тут Газиз окликнул ее.

— Мама! — проговорил он смущенно, и голос у него осекся. — Хоть и не заведено самому говорить об этом с родителями... Но ты самый близкий мне человек, не хочу я обращаться к посредникам...

Хадичэ сразу поняла, к чему дело клонит.

— Правильно делаешь. И мне по душе, что делишься со мной. Чего же тут зазорного? Разве могут быть тайны между матерью и сыном?

— Я, мама, если дадите согласие, в этом году... в ближайшее время хочу жениться. Ты ее знаешь, дочь Бикбулата-абы — Нэфисэ. Мы с ней вроде уже сговорились...

Радости старухи не было конца. Было ей радостно, что уважил ее сын, с ней первой поделился. А еще большей радостью было, что избрал он лучшую в деревне девушку. Что ни говори, хоть Газиз и сын ей, да ведь ученый человек, агроном, своим умом живет. Приведи он в дом какую-нибудь напомаженную пустышку, неизвестного рода-племени, тоже ведь ничего не скажешь.

Все же до поры до времени не захотела она раскрывать свои чувства. Ответила Газизу сдержанно, спокойно:

— Нэфисэ, кажется, умная, работящая девушка. Ее мать — моя сверстница, моя ахирэт[12]. Думаю, не ошибся ты в выборе... Все же надо с отцом посоветоваться, с родными. Посмотрим, что скажут. Крепко то, что крепко продумано. Поговорим, обсудим...

Вот так, сидя у сундука, Хадичэ вновь пережила счастливые дни недавнего прошлого: свадьбу сына, приход Нэфисэ в их дом.

К концу намаза Хадичэ вспомнила, что видела прошлой ночью добрый сон, и почти совсем успокоилась. Но какие-то неясные мысли все еще бродили в голове. О чем же она думала давеча? Да! О своей невестке.

Ничего плохого она сказать о Нэфисэ не может. Но вот...

— «...Аллахуммэ тэкаббэль... вэ сиямэна, вэ киямэна...»[13]

Невестка все читает, дай бог ей здоровья!.. Хадичэ нравилось, что Нэфисэ читает книги Газиза. Может, потому и читает, что это книги Газиза? Сын, бывало, тоже так — прочтет и запишет на бумаге, прочтет и запишет. Потом задумается, шагает, шагает по комнате и опять возьмется за книгу. Но с другой стороны... чудно как-то, что невестка не рукодельничает, не шьет... Слава богу, и она была невесткой, и неплохой невесткой, да только недосуг ей было сидеть при старших и книги читать... Где там! Да...

— «...Вэ киямэна, вэ кираэтэна...»[14]

Нет, не удалось ей дочитать молитвы. Смутило ее, что недобро подумала о своей невестке, сидевшей тут же рядом с книгой Газиза в руках. Хадичэ устало провела ладонями по лицу:

— Все перепуталось в голове — и мысли и молитвы. Да примет аллах прочитанное!

Они столкнулись на крыльце. О многом хотела рассказать Нэфисэ Айсылу, но, заметив, что она куда-то спешит, решила не задерживать ее.

— Я не буду заходить, Айсылу-апа, пойдем, по дороге потолкуем.

Айсылу схватила ее за рукав и повела в избу:

— Не говори пустое! Где это видано, чтобы поворачивали от самых дверей...

Она усадила Нэфисэ у маленького стола и принялась расспрашивать:

— Ведь после моего приезда мы еще не поговорили с тобой. Ну, как дела? Не получила ли письма от Газиза?.. Бригаду наладила?.. — Она посмотрела с улыбкой на свою маленькую дочку, которая ластилась к Нэфисэ, и сказала: — Вот видишь, и Юлдуз по тебе соскучилась.

Нэфисэ подняла девочку и посадила к себе на колени.

Затем она рассказала, что письма от мужа нет, что в бригаде положение осложнилось из-за семян, что Сайфи отказался им помочь.

— Очень уж долго ты задержалась там, — добавила она. — Заждались мы тебя... Совсем вернулась?

— Да, все закончили. Лес рубила, вывозила, по горло в снегу была... Нос отморозила...

Последние три месяца Айсылу по заданию райкома работала на лесозаготовках и возвратилась лишь два дня тому назад. Ее щеки стали совсем бронзовыми на весеннем ветру, и только отмороженный кончик носа нежно розовел на потемневшем лице. От суровой лесной жизни Айсылу похудела. Возможно, поэтому сохранившее девическую свежесть лицо ее с темным пушком над верхней губой казалось еще более юным. Глядя на нее, никто бы не подумал, что это председатель сельсовета и секретарь парторганизации колхоза. Скорей всего ее можно было принять за молодую учительницу.

Нэфисэ с любовью оглядывала Айсылу — ее черные глаза под тонкими бровями, туго скрученный узел густых волос, всю ее ладную крепкую фигурку — и думала: «А хорошая у нас Айсылу-апа!»

Айсылу рассказала о жизни на лесозаготовках, где она была политруком, обронила вскользь, что нет известий и от ее Хасбия. Потом, вспомнив о чем-то, прошла в другую половину, колыхнув голубой с белыми кистями занавеской на дверях.

Нэфисэ сидела, ласково поглаживая короткие смолисто-черные волосы девочки, и разглядывала убранство комнаты. На чисто вымытый желтый, как воск, пол от самого порога постлан пестрый палас. У перегородки стоит крашеная кровать, подушки прикрыты розовой, вышитой гарусом накидкой. Над кроватью большой портрет Хасбия. На другой стене — Ленин с Максимом Горьким. Нэфисэ окинула взором белоснежные занавески на окнах, горшки с цветами в переднем углу и подумала: «Верно, жили Хасби и Айсылу дружно и весело».

Тем временем из-под занавески появилась Айсылу. Она несла пригоршню орехов.

— Попробуй лесных орешков! Это мне бурундукские девушки дали.

— Спасибо, спасибо.

Нэфисэ улыбнулась. Уж такая привычка у Айсылу: обязательно угостит. И всегда в ее маленькой уютной избе найдется что-нибудь вкусное.

Заметив, что Айсылу, продолжая беседовать, передвигает на столе книги, поглядывает на подчеркнутые красным карандашом строки в газете, Нэфисэ встала. Как бы ни была приветлива хозяйка, от глаз Нэфисэ не скрылась ее озабоченность.

— Пошли, Айсылу-апа, тебя ведь работа ждет!

Айсылу взяла пуховый платок.

— Ладно, на этот раз не стану упрашивать. В другой раз посидим подольше. Загляни вечерком как-нибудь. Сама знаешь, неладно у нас: сев на носу, а колхоз никак не раскачается...

Она приласкала дочку, поправила на ней платьице и положила орехов в крохотные ладошки.

— Поиграй, доченька, будь умненькой! Бабушка сейчас придет.

Когда вышли за ворота, Нэфисэ продолжала прерванный разговор.

— Потому и зашла к тебе... Что-то мудрит наш Сайфи. Сперва мучил с семенами, а теперь заявил, что переведет Зэйнэпбану и Карлыгач во вторую бригаду.

— Зачем это?

— В моей, говорит, бригаде и пожилые справятся, а молодых надо ставить на пахоту.

— А ты что ему ответила?

— Сказала, что не дам своих девушек. Мы с ними всю зиму в поле работали да агротехникой занимались, чтобы хорошую пшеницу вырастить.

— Правильно рассудила. Не отнимать у тебя молодежь, а еще переводить к тебе надо. Я и в лесу об этом думала. Пусть у них зародится любовь к земле, пусть научатся выращивать хлеб. Такие мастера нам очень понадобятся.

— А вдруг я и сама не овладею этим секретом?

— Почему? Опыт работы с Газизом у тебя есть? Есть. Воля и усердие тоже есть. Вот и добьешься!

Нэфисэ промолчала, лишь задумчиво опустила голову. Айсылу попрощалась с ней и, выбирая, где посуше, быстро зашагала к сельсовету.

Айсылу была одной из тысяч простых незаметных женщин, работающих в сельских Советах и правлениях колхозов; одна из тех, которые в своих автобиографиях обычно пишут:

«Родилась и выросла в деревне. Окончила сельскую школу. В деревне же вышла замуж. Особенных событий в моей жизни не было...»