Поляна затихла. Поднявшись высоко над деревьями, слушала песню задумчивая луна, заслушался, склонив посеребренную крону, и кряжистый дуб.

Она спела одну песню, другую, третью. Но потом Тимери напомнил, что с зарею нужно приниматься за дело, что ночь эту решили не работать только для того, чтобы народ хоть немного поспал.

Люди сразу встали и, шумно переговариваясь, зашагали к своим станам по узким лесным тропкам, которые луна щедро усыпала мелкими серебряными монетами.

Нэфисэ шла одна. Из-под развесистого клена у дороги ей навстречу вдруг метнулась Гюльзэбэр. Нэфисэ показалось, что в тени с ней кто-то стоял. Он шепнул ей что-то, и Гюльзэбэр ответила ему таким нежным, воркующим смешком, каким могут смеяться только девушки, которым невмочь скрыть своего счастья. Она подбежала к Нэфисэ и схватила ее за руку. Очень возбужденная, она все время поправляла волосы и поглядывала в сторону клена.

— Я не могла уехать, не повидав тебя, — оказала Гюльзэбэр. — А сейчас побегу в деревню, буду собираться к утреннему пароходу. Мне только с тобою и осталось попрощаться.

— Постой, что ты говоришь? — удивилась Нэфисэ. — Куда ты едешь? Зачем?

— На фронт, Нэфисэ-апа... На фронт еду!

— Как?.. На фронт?

— Да, прямо по Волге, в сторону Камышина... — Гюльзэбэр была взволнована, но говорила она очень решительно. — Всю весну обивала пороги. Где только не была... Уговаривала, упрашивала — не пускали. Теперь вот ходила к Джаудату-абы... Ой, только бы не задержали. Уехать бы скорее.

— Неужели завтра же? Как неожиданно все!

— Завтра, завтра! Это последняя наша встреча... Больше не увидимся... Прощай, Нэфисэ-апа...

— Тьфу, тьфу... Пусть ветер унесет твои слова! Почему не увидимся?.. Вот кончится война, и ты вернешься со всеми. Нас с тобой еще такие прекрасные дни ждут, что это тяжкое время будет казаться лишь страшным сном. — Нэфисэ обхватила ее за плечи и крепко прижала к себе.

Гюльзэбэр хотелось увезти с собой на фронт не только тепло материнской любви, не только вкусные бавырсаки[33], испеченные заботливой рукой, но и еще один дар — любовь джигита-гармониста.

Сколько раз надежда вспыхивала перед ней вечерней зарницей, опаляла бедное сердечко!.. Иные дни Гюльзэбэр ходила, как в тумане, ног не чуяла под собой от счастья. Но надежда гасла так же быстро, как и вспыхивала. А сколько раз она изнемогала от ревнивых мыслей, хотя и знала, что намекни только Нэфисэ, и она собственной рукой вырвет из сердца ради подруги эту любовь.

Они шли по берегу речушки, тихо струившейся под сенью разросшихся ветвей.

— Какая тишина! Как дышится легко! — вздохнула Гюльзэбэр. — Как будто и войны нет. А ведь на самом деле все это не так. Ты представь себе, Нэфисэ-апа, вот в эту лунную ночь, в эту же минуту и, может быть, по такому же лесу боец идет в разведку. Он перебегает от дерева к дереву, прячется в тени... А другой боец, может быть, сейчас, глядя на эту луну, умирает... и вспоминаются ему берега Волги, родные дети. Хорошо, если он может подумать: «Я отдал все, что мог, не остался в долгу перед родиной». Ведь правда? — Гюльзэбэр порывисто прижалась щекой к плечу Нэфисэ. — Понимаешь, я хочу быть рядом с ними, там, в огне! Ни сердце, ни совесть не дают мне покоя!

— Я понимаю тебя, Гюльзэбэр, всей душой понимаю. Счастливой тебе дороги, светлого пути, дорогая!

Они крепко обнялись. И в эту минуту все вокруг казалось Гюльзэбэр еще милее, еще дороже: и надсадные переклики дергача с перепелкой в траве у поляны, и деревья, низко опустившие кудрявые ветви над холодной струей, и тонкое, едва слышное журчанье ручья.

— Знаешь что? — порывисто сказала Гюльзэбэр. — Давай сделаем так: ровно через три месяца ты мне пришлешь письмо и вложишь в него лист того старого дуба, что стоит посреди круглой поляны. Ладно? Пришлешь?

«Три месяца — слишком долгий срок для войны... Где-то ты, родная, будешь тогда?» — подумала Нэфисэ, но вслух ответила:

— Пришлю, и листок вложу обязательно! А ты напишешь мне обо всем, что с тобой приключилось за эти три месяца. Договорились?

— Да, да! Только ты не забудь в письме о себе рассказать.

— О себе расскажу, какой урожай сняли...

Гюльзэбэр приникла к Нэфисэ и тихо, почти шепотом сказала:

— Куда бы ни забросила меня война, какие бы меня ни постигли беды, я никогда не забуду сегодняшнего вечера. Никогда! — Тут она оглянулась и стала прощаться: — Не забывай моих комсомольцев, Нэфисэ-апа... и меня не забудь. Будь здорова! Если когда-нибудь по глупости обидела — прости...

— Не говори чепухи! Какие обиды?.. Ну, светлого тебе пути... счастливого пути! Возвращайся с победой!

Гюльзэбэр изо всех сил стиснула руки Нэфисэ и хотела было уже повернуться, но ноги не подчинялись ей. Она упала на грудь Нэфисэ и заплакала.

«Как мучительно расставаться с родными людьми, с милыми краями! Сколько тяжких испытаний предстоит ей впереди!» — думала Нэфисэ, еле сдерживая слезы. Надо бы утешить милую девушку, но ничего на ум не приходило.

А Гюльзэбэр уже подняла голову и улыбнулась сквозь слезы:

— Вот и все! Прошло, как весенний дождик! Если не поплачешь при прощании, кажется, чего-то не хватает. Правда ведь? Ну, прощай.

Она обняла Нэфисэ, поцеловала несколько раз и побежала к заветному дереву.

На полевом стане все уже давно спали. Одни устроились в домике, другие на сене под навесом, а Ильгизар, закутавшись в отцовский чекмень, прикорнул прямо под деревом. Нэфисэ вошла было в домик, но ей почему-то показалось там и тесно и душно. На душе было как-то грустно, и хотелось побыть на воле. Она вышла и села под старой липой.

Перед ней лежало залитое лунным светом поле. Суслоны тихо дремали, накинув на себя серебристые покрывала. Видно, потому, что за день ухо привыкло к этому звуку, чудилось ей теперь, что из-за суслонов доносится то ясней, то глуше стригущее «жиг», будто взмахивал кто серпом. Иногда это было так явственно, что Нэфисэ невольно вскидывала голову и всматривалась в даль. Но тогда звук исчезал, и только веселое стрекотанье кузнечиков висело в прозрачной тишине.

Нэфисэ прислонилась головой к толстой липе и закрыла глаза. И вдруг, пораженная, стала внимательно вслушиваться. Предрассветная тишина, оказалось, таила бессчетное множество звуков. В шероховатой коре липы копошились какие-то букашки, наверху в густой листве попискивали чьи-то птенцы. Вот, падая, зашуршал по листьям сорвавшийся сучок, в лесу встрепенулась и, резнув воздух крыльями, прошумела неведомая ранняя птаха.

Спокойное дыхание леса мягко касалось лица Нэфисэ, и со всех сторон к ней стекались едва уловимые, как движение прозрачных мушиных крыл, тихие ночные звуки.

Когда Нэфисэ открыла глаза, лунный свет над полем уже потускнел, угасал и малиновый отблеск зари. Далеко на горизонте, рассекая сгрудившиеся темные тучи, полыхали зарницы. А над чернеющими за Волгой лесами, разбрасывая поверху изумительной яркости краски, поднимался в алом сиянии молодой луч, первый луч наступающего дня.

В этот тихий рассветный час Нэфисэ так хотелось поделиться сокровенными мыслями с самым близким, родным человеком! Но она была одна... Вдруг в памяти у нее возник образ Хайдара. Ей стало приятно, и что-то смутило ее. Словно пытаясь отогнать неожиданное видение, Нэфисэ принялась потирать платком лоб и щеки. Она поудобнее прислонилась к дереву, и перед ней снова заколыхалось пшеничное поле, закачались суслоны, зашуршали над ухом колосья. Явь ли это, или сон — трудно было разобрать.

Неизвестно, сколько прошло времени, но Нэфисэ смутно почувствовала, что кто-то стоит и смотрит на нее. Она поняла, что заснула под липой, сердилась на то, что сидит так неудобно на глазах у постороннего человека, но проснуться не могла. Она попробовала шевельнуть рукой, но рука не двигалась. Наконец она открыла глаза.