Но неожиданно жизнь молодых людей обернулась по-иному.

Слава о Зиннате-гармонисте гремела в ту пору по всему району. Он занял первое место на районном смотре художественной самодеятельности. Выступление Зинната на республиканском смотре вызвало много шуму. В газете написали, что он «молодой талант из народа», и даже напечатали его портрет.

Наступил день возвращения Зинната, но вместо него в Байтирак пришло маленькое письмецо, в котором он сообщал, что выезжает с концертной бригадой на гастроли в другие города. В письме еще была такая приписка: «Эх, Нэфисэ, если б ты видела, как здесь живут!»

В горячем, увлекательном труде незаметно прошло лето, а Зиннат все не появлялся. Нэфисэ встревожилась не на шутку. Наконец пришло долгожданное письмо. Зиннат писал, что очень тоскует по ней, но заканчивал письмо так:

«Мне советуют поступить в музыкальное училище. Говорят, нельзя зарывать талант; считают, что выйдет из меня большой музыкант. Я подумал, подумал и решил послушаться совета. Как ты живешь?»

Разве он сам не понимает, как ей живется? Сколько бы он ни учился, Нэфисэ, конечно, ждала бы Зинната. Но где же он, ее прежний Зиннат? Где милый Зиннат, который — не в силах расстаться — прощался с ней до зари? Где его клятвы?

В горьких размышлениях проводила Нэфисэ ночи, но надежда все еще теплилась в ней: вот придет еще одно письмо и рассеет сомнения. Но от Зинната не было ни строчки. Зато до Нэфисэ стали доходить разные слухи. Люди, встречавшие Зинната в городе, говорили: «Напрасно ждет его Нэфисэ! Не похоже, чтобы он женился на деревенской!»

А одна женщина из Аланбаша, гостившая в городе, сказала ей напрямик:

— Не принимай, дочка, близко к сердцу! У Зинната голова закружилась. Подхватывает каждый вечер какую-то тонконогую — да в театр или в сад. Хватит, говорит, покопался в навозе, молодость свою в деревне погубил!.. Брось, дочка, ты эту заботушку, не по тебе она!..

Терпение тоже имеет свои границы. Девушка не выдержала и написала злое письмо:

«Где твои клятвы? Неужели ты обманывал меня? Ведь ты черной кровью залил мое сердце! Почему я раньше не разгадала, что ты бездушный, жестокий человек?!»

Зиннат не заставил себя долго ждать. Вместе с письмом в конверт была вложена фотография. Взглянув на нее, Нэфисэ вздрогнула. Прежнего милого Зинната будто подменили. Глаза его, высокомерно щурясь, смотрели куда-то в сторону.

Нэфисэ разорвала карточку и бросила ее в огонь. Но не так-то легко выбросить из сердца первое, светлое чувство. Ночами, зарывшись в подушку, плакала она о своей любви, увядшей, словно ранний цветок, тронутый морозом. Мысль, что она забыта тем, кого любила так преданно и доверчиво, терзала ее сердце.

Говорят, девичьи слезы, что утренняя роса: взойдет солнышко, они и высохнут. Горькие слезы Нэфисэ высохли не скоро. Но все же ветер жизни и молодость постепенно осушили их. Только взгляд ее темных глаз стал задумчивей.

Пустоту в душе надо было чем-то заполнить. Нэфисэ стала работать на своем участке не разгибая спины. Чтобы не оставаться наедине с грустными думами, проводила вечера в читальне и в клубе. Друзья не замечали в Нэфисэ особых перемен. Была она по-прежнему мила и приветлива. Но видели они, что плакала она настоящими слезами, когда играла в «Галиябану»[6] девушку, разлученную с любимым.

Нэфисэ пошел девятнадцатый год. Стали тут молодухи поговаривать: «Хорошо, мол, яблочко, когда созрело...» А девушкам, вступившим в девятнадцатый год своей жизни, слова эти — что соль на рану. Тем более обидными они были Нэфисэ, которой казалось, что она уронила себя в глазах деревни.

К Нэфисэ сваталось немало джигитов, и выбирала она недолго. Больше всего ей по сердцу пришелся Газиз Акбитов, агроном, у которого она работала на опытном поле. Новое чувство нельзя было назвать любовью. Нэфисэ и не думала, что любовь может повториться в ее жизни. Но к Газизу она привыкла, уважала его.

В новую жизнь, которая обычно представляется всем девушкам полной неожиданных радостей, Нэфисэ вступила с холодным спокойствием.

Когда она впервые переступила порог Акбитовых, свекровь подстелила Нэфисэ под ноги ковер.

— Легкой ногой войди в наш дом, невестушка! Со светлым счастьем войди, с добрым сердцем!..

А Тимери сразу же дал понять, что он не одобряет старинного обычая, который запрещает снохе разговаривать со свекром. Он протянул ей руки:

— Добро пожаловать, Нэфисэ!

По свадебному обряду, провели ее к роднику по той тропке, по которой придется ей носить воду в свой новый дом...

Так началась ее жизнь в семье мужа.

Был Газиз и красив, и умен, и души не чаял в молодой жене. Но кручинилась Нэфисэ, что не может полюбить Газиза с тем девичьим пылом, с каким любила Зинната. Однажды она даже спросила мужа:

— Где же ты был раньше, Газиз?..

Кто знает, если бы не война, если бы не ушел Газиз на фронт, возможно, и затянулась бы старая рана, расцвела бы в сердце Нэфисэ любовь, и зажила бы она счастливо в дружной его семье. Но война все перевернула.

Нэфисэ думала, что уже совсем забыла Зинната. Во всяком случае, с тех пор как она вышла замуж, мысль о нем не обжигала ее сердце.

И вот неожиданно пришло от него письмо. Нэфисэ сильно встревожилась. Вернувшись домой, она не раз порывалась бросить конверт в огонь, но, повертев в руках, вновь клала его в карман. Сердце ее учащенно билось.

«Не забыл... Сколько ведь времени прошло! Как он теперь? А вдруг ранен?..»

Взгляд ее случайно упал на портрет мужа. Хотя Газиз, слегка прищурясь, по-прежнему улыбчиво смотрел на нее со стены, Нэфисэ почудилось, что он вот-вот погрозит пальцем и спросит: «Эй, что ты там собираешься делать?!»

Нахмурившись, она села у растопленной печки спиной к портрету и смущенно вынула из кармана письмо. Тут собственное малодушие возмутило ее.

— Ну что за ребячество! — прошептала она. — Ведь не одна любовь существует на свете. Разве не могут писать друг к другу люди, сидевшие долгое время за одной партой, выросшие в одной комсомольской организации?

Она вскрыла конверт. Увидев с детства знакомый мелкий, неровный почерк, совсем разволновалась.

«...Ну, здравствуйте! Славно ли живете, по-прежнему ли цветете?.. Удивлены небось! Кто это, мол, пишет! Был когда-то такой джигит Зиннат, ценил его Байтирак... Но хватит шуток. Пишет это письмо уцелевшая половина прежнего Зинната.

Вы, конечно, спросите, каковы мои дела? Мои дела!.. Они не так уж плохи: голова, кажется, начинает работать, если вдруг не затуманится вовсе. Возможно, и рука начнет действовать, если совсем не отнимется. Короче говоря, сколько фашисты ни старались пришибить меня, я, назло им, все-таки жив. Одно мне неясно: куда поеду из госпиталя? Вернулся бы на фронт — не возьмут. Направился бы домой, да кто меня там ждет? Пустой дом с заколоченными окнами... В училище обратно — но что там калеке делать?

Вот я и гадаю: куда же мне стопы свои направить? Поплестись с изувеченной рукой в родной Байтирак или... широка наша страна советская... поискать себе пристанище где-нибудь в другом месте?

Пока еще не решил, да и стоит ли раздумывать, — не все ли равно, где приткнусь?..»

Горько стало Нэфисэ. Неужели это тот самолюбивый Зиннат?.. И неужели ему действительно придется бросить музыку?..

Однажды, будучи уже замужем, она слушала по радио игру Зинната на скрипке. Первое же прикосновение смычка к струнам заставило ее затрепетать. Он исполнял ту самую мелодию, которую играл когда-то на гармонике, проходя вечерами мимо ее окон... То же плавное течение реки, то же золотое солнце на лугах, только прощалась с возлюбленным не неведомая девушка, а она сама, Нэфисэ. Она была уверена, что Зиннат не без умысла исполнял именно «Сарман». Не прощался ли и он тогда со своей юностью?

Нэфисэ долго сидела, устремив глаза на синеватое пламя тлевшего на углях письма.