Сайфи издавна знал силу вкрадчивого слова. Он знал, что сладкий шербет льстивых речей смягчает иногда даже каменные сердца. Когда-то умение льстить, да и, конечно, кое-что другое помогли ему выкарабкаться в люди и, не трудясь, жить, как говорится, купаясь в меду и в масле. Вот это много раз испытанное оружие и решил Сайфи пустить сейчас в ход.

— ...Почему помогать, товарищи? Потому, конечно... Не те нынче времена, когда колхозы катили себе по гладкой дорожке. Действительно, тяжелое время... действительно, трудно нынче колхозом руководить, товарищи...

А тревожился Сайфи неспроста. Айсылу холодно смотрела в его угодливые глаза и думала, что пора наконец разобраться, что собой представляет этот человек. Вспомнила она, что старшие товарищи не раз говорили о нем плохое. В годы коллективизации его называли не иначе, как «куштан[20] Сайфи». На общих собраниях он никогда не выступал открыто против коллективизации, не спорил. Но когда все уже казалось ясным и большинство приходило к твердому решению, он как бы невзначай бросал ехидное словечко или задавал замысловатый вопрос и этим вносил немалую сумятицу и сбивал с толку разгоряченные в спорах головы. Много лет прошло с той поры, преобразился весь Байтирак. А Сайфи? Неужели он остался таким же двуличным подкулачником, каким был?

Впрочем, Сайфи тоже «преобразился». Видимо, из желания походить на ответственных работников района он оделся в гимнастерку и брюки защитного цвета, а усы подстриг коротко, как у секретаря райкома. Даже в манере держать одну руку в кармане брюк чувствовалось подражание кому-то.

— ...Еще следует сказать!.. Под руководством нашей партийной организации, особенно под руководством товарища Айсылу...

Айсылу отвернулась, нахмурив брови.

— ...а также под водительством секретаря райкома товарища Мансурова, действительно, мы развернем борьбу за хлеб, а также весенний сев выполним на сто процентов...

Едва Сайфи уселся, вытерев платком губы и кончики усов, как вскочила Юзлебикэ.

— Правда, говорят, и камни дробит. На своем партийном собрании надо говорить прямо, — начала она и стала рассказывать об очковтирательстве, о пьянстве Сайфи. — Никогда не болел он душой за колхоз. Вон он, красный, как петушиный гребень, чего ему еще надо! Председатель ходил себе, усы поглаживал, а колхоз наш, как недужный, кряхтел. Хоть в глаза, товарищи, хоть за глаза, одно скажу: промахнулись мы с председателем! Промахнулись, товарищи! Вот...

Нэфисэ встала, развязала платок и, держась за спинку стула, заговорила взволнованно:

— Почему лошади дошли до того, что уж ноги их не держат? Кормов не хватило. А почему не хватило? Куда корма подевались? Растранжирили все. Силосную яму оставили открытой, и силос сгнил. Овсяная солома подмокла и тоже почти вся сгнила. Спрашивается, куда смотрел председатель?.. Тут интересовались, как помогал он нам, бригадирам. Уж лучше б не помогал и не вмешивался!

Последней взяла слово Айсылу. Подытожив все выступления, она сказала:

— Вопрос стоит так: можем ли мы оставить товарища Сайфи руководителем колхоза? От имени партийной и комсомольской организации я предлагаю вынести этот вопрос на общее собрание колхозников. Заслушаем отчет председателя. Пусть народ скажет свое слово... Правильно, товарищи?

После собрания Айсылу подошла к Тимери.

— Ну как, Тимергали-абзы, обдумал? Пойми сам, только на тебя надежда!

Тимери сдвинул на затылок тюбетейку, погладил бороду и ответил степенно:

— Ладно, Айсылу-сестрица, согласен!

Взмахнув золотисто-алым крылом над вершиной горы, скрылся последний луч солнца. На деревню опускалась влажная, мягкая тишина весеннего вечера. Затихли улицы. Усталые колхозники спешили засветло покончить с ужином.

Вдруг с верхнего конца деревни донесся звонкий мужской голос:

— Ге-ей!..

Пока первая волна звуков неслась над деревней, сгущающиеся сумерки прорвали новые звуки:

— На сходку!.. Ге-ей!..

Уже несколько месяцев не слышали в Байтираке такого призыва.

Люди, побросав ложки, кинулись к окнам.

— Что случилось? Не кончилась ли война?

Если уж Шамсутдин-усач кличет, значит будет не пустячное собрание, а большой и важный разговор. На такое собрание идут обычно все, кого ноги держат.

Дымящийся умач[21] и похлебка так и остались стынуть на столах. Накинув на себя первую попавшуюся одежонку, народ высыпал на улицу.

Вскоре из сероватой мглы появился сам обладатель зычного голоса. Он шел, припадая на правую ногу, прямо посреди улицы. Пройдя четыре-пять домов, он останавливался, поводил старой кожаной перчаткой по усам, затем, взмахнув своей железной палкой, затягивал:

— Ге-ей!..

Вслушавшись, как крик перекатывается через крыши и, цепляясь за деревья, уходит к самой речке, он, довольный, шагал дальше.

То с одной, то с другой стороны улицы с шумом растворялись двери, калитки, у заборов возникали серые фигуры.

— Шамсутдин-абы, что за собрание?

Если спрашивали ребята, он, даже не обернувшись, коротко отвечал:

— Придешь — узнаешь!.. — Иногда еще добавлял: — Медведя показывать будут!

Но если обращались люди степенные, Шамсутдин рассказывал все, что знал:

— Плохи дела у нас! Аланбашцы снова приехали. На буксир хотят взять. Срам, ей-богу, срам! Опозорился «Чулпан», ай-хай, опозорился! Достаточно, говорят, если одна наша стахановка будет с «Чулпаном» соревноваться. Ее и прислали...

Потом Шамсутдин вновь взмахивал палкой, при этом он чуть не задевал поля своей старой городской шляпы и голосом, в котором звучал гнев и укор, взывал:

— Гей, все на сходку! Ге-е-ей...

В том, что именно Шамсутдин, непохожий на односельчан ни внешностью, ни одеждой, ни повадками, стал глашатаем, зазывалой в Байтираке, не было ничего удивительного. Это было так же естественно, как и то, что на пригорке у околицы растут две сосны, а речка Камышлы протекает в низине у деревни. Хромоногий, звонкоголосый Шамсутдин за последние два десятилетия крепко-накрепко сросся с Байтираком, хотя шел он всегда по жизненному пути своей, особой тропой.

На первый взгляд внешность Шамсутдина, как и его одежда, казались странными. Мясистый большой нос на темно-буром лице, жесткие черные усы и посеребренные волосы делали его похожим на южанина, а глаза у него были цвета северного льда и плечи покатые, опущенные. Рассказывали, что родился он где-то в Средней Азии или на Кавказе. Отец его был портным и скитался в поисках счастья по чужедальним краям. Да и сам Шамсутдин долгие годы портняжил.

Видно, была у него в молодости слабость к хозяюшкам с красивыми глазами. Потому, говорят, и укоротили ему правую ногу — сбросили однажды с высокой каменной ограды.

После долгих скитаний Шамсутдин появлялся в деревне, поражая всех своим зеленым полосатым халатом и узбекской узорчатой тюбетейкой, и вновь исчезал. Потом то ли глаза у него ослабли, то ли еще что случилось, но захотел он обосноваться на одном месте. Вначале тосковал по чужим землям и дважды в год, когда прилетали и улетали журавли, трогался в путь. Только не удавалось ему уже далеко уйти: походит, походит между волжской пристанью и Байтираком и утихомирится.

На первых порах не было у Шамсутдина своего угла в Байтираке. Но вот пошатался он, покручивая свой черный ус, пометался из конца в конец и приворожил-таки одинокую вдову по имени Гандалип, давно позабывшую тепло супружеской постели и утешавшую себя одними молитвами. К ней-то он и вошел в дом полноправным хозяином.

Пришло время, явился и он в колхоз с заявлением. Стали его расспрашивать да записывать:

— Сколько вас душ, Шамсутдин-абы?

— Жена, да я, да коза моя. Всего получается трое.

— Что еще у тебя из четвероногой живности?

Шамсутдин задумался, покрутил ус, наморщил лоб.