Из темных рядов вдруг вынырнула алая повязка Апипэ, и ее резкий голос перекрыл гомон в зале:

— Говорят, один умник приказывал своей жене: «Испеки, чего в мире нет!» Так и ты выдумываешь. Истинно, все несусветное от акбитовских идет. «Наша бригада!» Гляди-ка, я тоже твоя бригада! Почему мои слова собранию не передашь? Нет того, чтобы рассудить: что легко, а что тяжело. Вали все в одну кучу...

— Хватит, Апипэ! Давай короче.

— Не укорачивай, ладно?! Как бы сам не укоротился! — огрызнулась она. — Хоть бы чуток прикинула: мыслимо ли дело выработать за лето триста тридцать трудодней? Нет такого закона, и в газетах про то не пишут. Нам, крылышко мое, надрываться незачем, нам палат каменных не строить. Вона, и в своих-то палатах мужа нет. Ложишься одна, встаешь одна, будто кукушка блажная. Таким солдаткам, как я, ста пятидесяти трудодней за глаза хватит. Вот тебе мой сказ!..

Однако на Нэфисэ этот «сказ» ничуть не подействовал. Да она теперь не посмотрела бы ни на что. Приняв на себя огромную, казалось бы невыполнимую задачу, она почувствовала себя еще уверенней, еще сильней. Голос ее звучал тверже, присущая ей застенчивость уступила место комсомольскому задору: чем больше трудностей, тем яростней будет борьба!

— Гафифэ-апа, — сказала она, — не мути напрасно. Разве можно сейчас, как ты делала прежде, хорониться за спину мужа? Твой Султангерей на фронте, а на твои плечи легла и его работа. Тяжело ли, легко ли, — осиль и не хнычь! На других не надейся! Этого требуют от нас те, кто кровь за нас проливают!

Нэфисэ вынула из кармана треугольное письмо, разгладила его и начала читать:

— «Родина! Милые сердцу родные края! Земли привольные! Реки, из которых мы пили воду! Травы высокие, где мы резвились в детстве! Широкие луга, где, укутавшись в отцовские бешметы, сидели в ночном! Берега Камышлы, где мальчишками удили рыбу! Тучные нивы, взращенные в поте лица! Как дорога ты нам, родная сторона! Если бы не одна, а пять жизней было у меня, все пять отдал бы, чтобы нога фашиста не топтала священные земли. Знать, что есть у тебя могучая, прекрасная отчизна, чувствовать, что вся страна дышит с тобой одним дыханием, — большое, неизмеримое счастье для солдата, родные мои...»

В зале стояла напряженная тишина. Женщины утирали слезы, старики сидели, опираясь на палки, низко склонив отягченные думой головы.

«...Вы спрашиваете, тяжело ли нам... Очень тяжело, родные мои! Так тяжело, что и словами не передать! Но мы все же выдержим, обязательно победим!»

Нэфисэ медленно сложила листок и зажала его в руке.

— Эти пламенные слова написал не только мой Газиз! Здесь огонь души и ваших сыновей и ваших мужей. Они ждут от нас дела. И вот все наше лето должно пройти в поле, на борозде. Мы знаем, что будет тяжело, но за родину, за скорую победу над погаными фашистами мы выдержим любые испытания. Даю слово от имени нашей бригады выполнить все взятые на себя обязательства!

Последние слова Нэфисэ были покрыты громом аплодисментов.

Наташа спрыгнула со сцены и протянула Нэфисэ руки.

Из-за десятилинейной лампы выглянуло сияющее лицо Айсылу:

— Вот вам, товарищи, мудрость стариков, пламенное сердце комсомола! Теперь все ясно и понятно. Кто же еще выходит на соревнование?..

По заведенному исстари обычаю в доме Тимери первый день сева встретили как большой праздник. Накануне Хадичэ истопила баню, и вся семья помылась, оделась во все чистое. Рабочее платье было починено, заштопано. Чтобы в горячую пору домашние хлопоты не связывали руки, накололи побольше дров, вымели двор и улицу.

Еще заря не занялась, а Хадичэ была уже на ногах. Чуть приспустив свет лампы, она замесила тесто, затопила печь. Где-то пропели ранние петухи. В боковом оконце слабо дрожали меркнущие звезды. Близилось утро — празднично-величавое и немного грустное. Сердце тоскующей матери, прислушиваясь к прозрачной тишине, обращалось мыслями к сыну-солдату: «В каких краях, по какой земле шагает он в этот святой час зари?.. Или сражается на бранном поле?»

Проходя в другую половину горницы, она задержалась у кровати своего старика: «Разбудить или дать ему поспать еще немного?» Тимери лежал на спине, закинув за голову руки. Казалось, он не спит, а только задумался, чуть насупив брови, сейчас вскочит и снова убежит по делам.

Хоть знала Хадичэ, что был ее муж человеком неспокойной души, что спорилось у него в руках все, за что ни брался, все же испугалась, когда выбрали его председателем. Однако, когда Тимери в первую же неделю добыл недостающие семена, коней обеспечил кормом и еще много чего сделал для колхоза, отлегло у нее от сердца.

От зари и до темна пропадал теперь Тимери на работе. Нередко его подымали ночью к телефону, и он так и засиживался в правлении до утра, забегал лишь чайку выпить. Совсем потерял покой старик. Даже дома вечерами все сидел да высчитывал, бумажки раскладывал; Ильгизара заставлял какие-то книжки ему читать, а улегшись в постель, долго ворочался и сокрушенно вздыхал.

Хадичэ вошла на половину невестки и бросила взгляд в окно — встала ли соседка Апипэ? Но в ее домике было темно. Еще не было огня и у других соседей. Она с жалостью посмотрела на Нэфисэ, которая лежала, по-детски сжавшись в комочек, и заботливо прикрыла ее.

Но вот и печь накалилась. Приготовив завтрак, старуха ласково окликнула невестку:

— Килен, ты бы встала, пожалуй! Светать начнет скоро, и печка истопилась. Тронетесь потихонечку, бог даст, вовремя и поспеете.

В прежние годы сеятелям подавались к столу крашеные яйца, жирные подовины пирогов и перемечи[22] — все, что оставалось от праздничного стола сабантуя. А в сенях на старом сундуке, как бы прощаясь с радушными хозяевами до следующего праздника, низко кланялась пивная бочка, отдавая последние ковши густой и уже перестоявшейся домашней браги. Теперь сабантуй начали устраивать после окончания весенних работ и брагу варили в последние дни сева.

В давние времена в первое лукошко с семенами клали вареные яйца. Было поверье: посеешь с яйцами — будет колос густой и зерно тяжелое. Обычай этот давно забылся, но Хадичэ свято хранила его — варила в этот день яйца, загадывая добрый урожай, хорошие хлеба... Потому-то сегодня рядом с горячими пшеничными лепешками появилась и тарелка яиц. Хадичэ не поскупилась — поставила вдоволь густых сливок, вынесла из погреба желтую деревянную плошку со свежесбитым маслом.

Чай пили в торжественном молчании. И за окном была тишина: природа только просыпалась после ночной дремы. Едва-едва брезжила заря.

Когда все оделись и приготовились идти, Хадичэ сказала им свое напутственное слово, будто провожала в дальнюю дорогу:

— Нынче и ты за большое дело взялся, отец, и невестушке будет нелегко. Здоровье у нее, слава богу, крепкое, что и говорить, да ведь работать бригадиром дело нешуточное. Ну, да благословит вас бог! Пусть все начнется с легкой руки и кончится без бед и напастей! А к осени, может, бог даст, и сыновья наши вернутся...

Хотелось Тимери сказать ей: «Ай-хай, больно скоро ты их ожидаешь, старуха!» — да подумал — не стоит затягивать разговора, когда рука уже на дверной скобе. К тому же, зачем омрачать в такую минуту светлые надежды матери?

— Да, неплохо бы! — промолвил он.

Ильгизар запряг коня в тарантас и повел его к воротам.

Хадичэ и самой надо было пойти в колхозный огород, но работа начиналась там попозже, когда земля подсохнет. Она вышла проводить семью.

— Выходите все сразу! — сказала верившая во всякие приметы Хадичэ и широко распахнула тесовые ворота.

Когда они, проехав мост, уже почти поднялись в гору, Серко остановился. Карлыгач глянула на Нэфисэ, шедшую вслед за лошадью, и бросила вожжи на телегу.

— Ну, ладно, отдохни, — по-хозяйски сказала она лошадке.