— Да как сказать... Что-то Гафифэ-апа не видно.

— Еще не поднялась? Ха! Когда же она поднимется? Когда солнце начнет зад подпекать?

Бикмулла сел на пенек и, почесывая пальцем жиденькую бородку, оглядел Нэфисэ с ног до головы:

— С семенами, говорю, больно прижимают...

— Мы у себя в бригаде собрали. У нас хватит...

— Тебе, может, и хватит, а моей бригаде не хватит! — Бикмулла с сердцем всадил топор в пенек. — Это тебе не игрушка! На одном поле будет густо, а на другом пусто... За это, ежели дознаются, и в районе по головке не погладят. Придется еще разок с председателем потолковать... А вот как раз и он сам... — Старик встал, тяжело опираясь руками о колени.

Тимери привязал коня и крупными шагами направился к ним. Дружное начало работ, видимо, подняло настроение председателя. Он был бодр и весел.

— О чем совет держите? — прогудел он своим баском.

Бикмулла указал головой на Нэфисэ:

— Насчет семян толкуем... Не лишнее ли затеяла она сеять? Может, не вредно будет уменьшить ей норму высева?

Увидев недовольно нахмуренные брови Нэфисэ, он опять начал почесывать бородку. Тимери тоже взглянул на Нэфисэ, которая явно сдерживалась только из уважения к старшим. Сев на корточки, он захватил длинными заскорузлыми пальцами горсть земли, насыпал ее на ладонь и начал по крупинкам перебирать.

— Это поле, кажется, с осени неплохо обработали?

Нэфисэ раскрыла было рот, но сдержалась, увидев, что Бикмулла присел рядом с Тимери и роется во внутреннем кармане бешмета. Старик знал каждую борозду колхозной земли, знал лучше многих бригадиров, когда и что на каком поле сеяли, а главное — не выносил, когда кто-либо выказывал больше знаний в крестьянстве, чем он.

Бикмулла достал из кармана узенькую тетрадку в пестрой обложке и, помусолив палец, принялся листать ее. Здесь было много замысловатых записей, сделанных причудливыми старинными завитушками, много знаков и цифр. Найдя нужную страницу, старик начал объяснять, водя сухим пальцем по строкам:

— Зябь, скажу я тебе, была здесь отменная. Сам следил, трактором заставил пахать. Пахали вовремя и глубоко. Позже еще раз взрыхлили. Так, невестка? Впрочем, кажется, ты сама это и делала.

— Да, — усмехнулась Нэфисэ.

— Потом, — продолжал Бикмулла, — перегноя внесли по двадцать пять тони на гектар... Ну, а насчет семян там и прочего невестка сама расскажет...

— Бикмулла-абзы, верно, позабыл рассказать, что осенью мы из речки ил таскали, зимой снег задерживали, а весной — талые воды, — добавила Нэфисэ.

— Да, да... Вот она какая земля тут! Теперь уж все от бригады зависит.

Нэфисэ видела, что не очень-то доверяет ей старик. Но для нее важно было сейчас мнение свекра.

А Тимери поглядывал то на Нэфисэ, то на землю в своей горсти. Он ласково перебирал ее, поглаживая пальцами. По тому, как бережно высыпал он землю на то же место, откуда взял, по тому, как мягко заглаживал ладонью почву, будто касался живого существа, чувствовалось его огромное уважение, почти преклонение перед этой благодатной землей. Он испытующе посмотрел на Нэфисэ, как бы спрашивая: «Сумеешь ли, невестушка, полюбить искусство хлебороба?» Тимери медленно поднялся и еще раз окинул взглядом расстилавшееся перед ним поле.

— Не пожалеешь сил для земли, — сказал он взволнованно, — она сторицей отплатит, килен. Прикажешь ей дать высокий урожай — даст!.. Наш Газиз на деле доказал это, помнишь? Как говорится, землю ублажай, а тогда хоть оглоблю сажай, — она и в оглоблю жизнь вдохнет. Эта земля кормила и наших дедов и отцов. Только скупилась она тогда. А почему? Ухода за ней не было, ухода! Бог даст, и дети наших детей будут кормиться на этой земле. Только у них еще больше хлеба уродится, чем у нас. У них сплошь машины будут работать.

Бикмулла по глухоте своей не расслышал и, решив, что председатель выговаривает невестке, вставил свое слово:

— На землю жаловаться не приходится, хорошая земля, только мы сами вот плохи. Хлеб — он на своих ножках в избу не прибежит. Его в поте лица добывать надо...

Тимери усмехнулся в бороду:

— Ладно, сей, как задумала. Только смотри, ежели пшеница в густоту пойдет, колос в весе потеряет. Об этом ты знаешь?

— Да, отец, — ответила Нэфисэ, обрадованная поддержкой Тимери. — Густо не будет. Мастера урожая пишут, что на метр должно прийтись не меньше шестисот ростков. Кроме того, мы решили сеять перекрестно, как Газиз учил: питание при этом распределится равномерно.

— Слышал, старик! — улыбнулся Тимери и хлопнул Бикмуллу по плечу. — Вот как молодежь теперь рассуждает! Ладно, договорились. Работайте! Думаю, килен, твоя бригада в краску нас не вгонит.

Они пошли вместе с Бикмуллой к лошади.

— И твою бригаду семенами обеспечим, ровесник! Председатель «Интернационала» Григорий Иванович обещал одолжить.

Старик весь расцвел.

— Вот как! Семена у них всегда были хорошие. Значит, и мы померяемся силами с молодежью. А что, если дня на два, на три трактор перегнать и на мою землю, а? Как насчет этого?

— Не могу обещать, ровесник. Сверх договора они и на час трактора не дадут.

Бикмулла проворчал что-то и зашагал к своему стану.

На тропинке у речки показались Апипэ и еще несколько женщин. Увидев Тимери, они побежали рысцой.

— Это что такое! — прогремел на всю опушку Тимери. — Ни стыда у вас, ни совести! До самого обеда дрыхнете! Разве так работают в военное время?

Видно, крепко попало им от председателя. Не успела Нэфисэ пройти и половины участка, как ее догнала запыхавшаяся Апипэ.

— Чего делать? Боронить пошлешь или еще куда? Говори скорее! — торопила она, развязывая платок.

Нэфисэ послала ее к бороновальщикам и строго предупредила:

— Так и знай, опоздаешь еще раз — поставлю о тебе вопрос на собрании.

Апипэ взглянула искоса на бригадира.

— Чего доброго, а этого, милая, от тебя дождешься...

Хлопот у Нэфисэ было по горло. То она бежала к Гюльсум спросить, не задерживает ли ее что-нибудь, заодно незаметно осматривала поле, искала огрехов; то спешила к бороновальщикам, а от них — к пахарям.

Мальчики важно ходили за плугом, — ведь им доверили мужскую работу! Но все же иногда возраст брал свое: они начинали кувыркаться по земле, бороться, а то и вовсе, побросав лошадей, гонялись всей гурьбой за метавшейся из стороны в сторону одинокой полевой мышью.

Нэфисэ скрепя сердце ругала их, грозилась поставить на их место девчонок.

Мальчики, приняв всерьез слова Нэфисэ, уговаривали ее:

— Нет, нет, Нэфисэ-апа! Это в последний раз. Больше не будем...

И работа налаживалась снова.

Солнце уже поднялось высоко. Земля, только что избавившаяся от холодной, утомительно долгой зимы, казалось, дышала свободно и ровно, вбирая всеми порами тепло долгожданных солнечных лучей. Легкий, едва ощутимый ветерок нес терпкий запах прошлогодней стерни и весеннюю прель свежевзрыхленной почвы.

В недолгие минуты остановок кони тыкались мордами в землю, раздували ноздри и жадно обнюхивали ее, затем, вскинув головы, устремляли вдаль огромные выжидающие глаза и громко, призывно ржали.

— Ну, ну, шагайте! Ишь, разбаловались! — укоряла их Зэйнэпбану, помахивая вожжами.

Девушки понемногу свыклись с работой. Хотя лошади и пытались еще выказывать свой норов, но уже подчинялись девичьим рукам и шли спокойнее. Бороны легко покачивались, оставляя на влажной земле глубокий ровный след. Казалось, не бороны двигаются, а след этот выбегает из-под борон и стелется черной непрерывной полосой по пашне.

Вон в нескольких местах зажгли стерню, и желтовато-серый дым низко клубился над полями и, спотыкаясь о кочки, тянулся к лесу. По высокому зеленеющему берегу Камышлы медленно брело стадо. Шамсутдин-усач, то ли потому, что ему дышалось легко в этот чудесный день, то ли на самом деле боялся, что его коровы разбредутся, беспрерывно покрикивал: «Гей-гей! Арья!»[23] Где-то заливисто ржал жеребенок.