— Так и будем делать, Тимергали-абзы. А первый хлеб отправим красным обозом, как до войны бывало.

После обеда Нэфисэ улеглась отдохнуть под копной. Но даже в охватившей ее сладкой дреме она чувствовала тяжесть своего тела, ощущала волну горячего ветра, обжигавшего лицо и шею. Сквозь сон ей слышалось, как шуршат, склоняясь к земле, спелые колосья пшеницы, трутся колючими усиками, словно стрекочут вокруг тысячи кузнечиков; слышала, как неотступно жужжат над ней пчелы. Пряный запах опаленных солнцем хлебов и перегревшейся земли щекотал в носу.

Но вот совсем рядом зашуршала стерня.

«Неужели встали?» — подумала Нэфисэ, силясь открыть хотя бы один глаз. Но снова стало тихо. Значит, почудилось во сне.

Но не сон это был, а тяжелое оцепенение. Нэфисэ попыталась поднять голову: «Пора начинать!» Однако усталое тело не слушалось.

— Ну полежу еще немного, еще чуточку! — шепнула она и притихла.

Но тут со стороны леса раздался свист кнута, и на соседней полосе застучала лобогрейка. Собрав всю свою волю, Нэфисэ вскочила, протирая глаза.

По всему полю желтыми волнами колыхалась, изнемогая от зноя, вызревшая пшеница, а над ней клубился иссушающий горячий воздух, — дальние скирды и копны казались желтыми островками в этом мареве.

Нэфисэ стояла в раздумье, не решаясь будить спавших под копнами подруг. И отдохнуть-то не успели! Уже сколько ночей они почти не смыкают глаз.

Вечером после жатвы девушки, усталые, плетутся к молотилке. Они едва держатся на ногах. Однако стоит ей подать голос, а машине загудеть, как в них снова просыпается яростная сила, и скоро все на току приходит в шумное и веселое движение. А когда начинает заниматься заря и на току светлеет, они с удивлением смотрят на горы соломы, на высокие кучи намолоченного зерна: «Неужели это мы наработали за ночь?»

Но вот раздается крик бригадира: «Кончай!» — и девушки тут же валятся на солому и мгновенно засыпают. С восходом солнца они снова жнут пшеницу, вяжут снопы, а вечером опять бредут к молотилке.

Нэфисэ взглянула на худые руки Мэулихэ, и ей стало безмерно жаль старушку. Тяжело ей трудиться наравне с молодыми. Но что же делать? Бригада должна убрать до вечера хотя бы по пятнадцать соток на человека! Нэфисэ ласково коснулась ее плеча:

— Мэулихэ-апа!

Так подходила она к каждой и окликала:

— Зэйнэпбану!.. Карлыгач!.. Вставайте! Пора начинать!

Мэулихэ привстала с трудом, но тут же схватилась за поясницу и застонала:

— О-ой, как ломит... — Она повела глазами по сторонам. Другие еще и не поднялись...

Зэйнэпбану не в силах была раскрыть глаза. Облизывая пересохшие губы, она взмолилась к Нэфисэ:

— Ой, душенька! Хоть еще минуточку...

Пока Нэфисэ, бегая по хрусткой стерне, будила остальных, Зэйнэпбану снова заснула. Притихла и Мэулихэ. Нэфисэ тревожно посмотрела на поля Аланбаша, которые начинались сразу за речкой. Там еще не поднимались. Нэфисэ крикнула во весь голос:

— Гей! Стахановки «Чулпана»! Весь район смотрит на нас! Вставайте быстрей!

Под всеми суслонами закопошились. Девушки, потягиваясь и растирая поясницы, наскоро умылись и заспешили каждая на свою полоску.

С завистью проводили они глазами мальчика из бригады Бикмуллы, который проехал на лобогрейке к соседнему участку. Апипэ даже глубоко вздохнула, вспомнив, что до войны почти весь хлеб убирали машинами.

— Эх, бывало, в момент жатву заканчивали! У хороших людей и сейчас хлеба комбайнами да жнейками убирают, — скосила она зеленые глаза на Нэфисэ. — Ходишь ты везде, а нет того, чтобы выпросить в МТС хоть один комбайн! Хоть бы свою колхозную лобогрейку получить! — усмехнулась она.

— Ну, сейчас не до разговоров! — оборвала Нэфисэ. — Давайте-ка, пока аланбашцы не проснулись, наворочаем штук пятьдесят снопов. На лобогрейку мало надежды: их две на три бригады.

— Почему бы Гюльсум не приехать к нам с комбайном?

— Потому что этого в договоре не записано. У нее и без того работы по горло. Скажешь спасибо, если молотить поможет.

А Зэйнэпбану уже принялась жать. Широко расставив ноги, она захватывала при каждом взмахе серпа огромные пучки пшеницы. Как всегда, она сразу вырвалась вперед. В крепкой ее поступи, в движении могучих загорелых рук было столько силы и стремительности, что восхищенные подруги невольно тянулись за ней. А Зэйнэпбану двигалась все вперед и вперед, и пшеница, казалось, сама уступала ей дорогу, падала, перекатываясь крупными волнами, по левую ее сторону. Громадный, с добрую бочку, сноп, как игрушка, вертелся у нее в руках.

Многим из девушек никогда до этого не приходилось жать серпом. Оставшиеся со времени единоличного хозяйства серпы домовитые хозяйки давно уже, завернув в вышитые нарукавники, сунули в угол чердака. Если б не война, колхозной молодежи оставалось бы лишь удивляться, глядя на лунный изгиб серпа, с каким терпением, почти по зернышку приходилось их дедам собирать урожай. А нынче вот, подобно партизанам, снявшим чехлы со старинных ружей, пришлось и хозяюшкам взяться за серпы.

Нелегко было Нэфисэ и ее девушкам в первый день жатвы: ломило поясницу, острые зубья серпа не раз срезали кожу с пальцев, словно шелуху с картофелины. Однако поясницы скоро привыкли, а пальцы — они заплаток не требуют, тоже быстро зажили. Во всяком случае, молодежи, привыкшей иметь дело со сложными машинами, не очень трудно было освоить старинную «технику». И вот сегодня, на пятый день жатвы, они уже не отставали от опытной жницы — Мэулихэ-апа.

Время уже давно перевалило за полдень, жара стояла нестерпимая. Горячий ветер обжигал губы, опаленная, трескалась на руках кожа, пересыхало во рту. Девушки то и дело посматривали на белое облачко, недвижно повисшее вдали.

— Эх, подвесить бы его над головой! — вздыхали они.

Но работа спорилась, несмотря на жару. Поначалу все торопились только догнать Зэйнэпбану, но потом, видя, как заметно убывают несжатые полосы, разохотились: «Ведь этак мы до вечера и закончим!..»

Особенно подбодрило их появление председателя колхоза. Сдвинув на затылок свою серую шляпу, он принялся вымерять шагами сжатый после обеда кусок.

— Тридцать один, тридцать два, тридцать три... Вот это да! А солнце вон где! Тридцать девять, сорок, сорок один... Вот это, скажу я вам, работа!

Ему никто не ответил, да он и не ожидал ответа, шагал довольный, разговаривая сам с собой. Подойдя к Зэйнэпбану, Тимери снял верхний сноп с суслона и высоко поднял его.

— Погляди, а! — покачал он головой. — Ну, хоть на выставку в Москву посылай, — ни один колос не выпадет!.. Спасибо вам, детки! Обрадовали вы меня... И пшеница хороша, и жнете хорошо... не сглазить бы только. Тут хватит и государству сдать, и на фронт отправить, и самим останется. Ежели закончим в добром здравии до праздников, будет вдоволь и на пышки и на оладьи... И еще дополнительную оплату получите... — Он помолчал и, словно убеждая кого-то, добавил: — Думаешь, сама по себе такая пшеничка выросла? Как бы не так! Да ты погляди: ведь зернышко к зернышку, как янтарь!

Когда солнце стало оранжевым и тени по-вечернему удлинились, Нэфисэ побежала на другой участок, к Карлыгач, а возвращаясь, взглянула за речку. Там в высокой пшенице мелькали только цветные платки — женщины жали, не поднимая головы. Ребятишки бегом перетаскивали снопы. Их, маленьких, трудно было и разглядеть, и казалось, снопы сами, покачиваясь, плывут по стерне. Аланбашцы явно приближались к меже, а бригаде Нэфисэ оставалось жать еще немало. Обеспокоенная Нэфисэ опять обратилась к подругам:

— Чувствуете, девушки? Бригада Наташи хочет обогнать нас! Неужели сдадимся, когда осталось так мало? Ну-ка, возьмемся покрепче! — И она сама принялась жать с удвоенной энергией.

Устали, измучились все изрядно. Даже у Зэйнэпбану, идущей впереди, захваты стали куда меньше. Совсем ослабла Мэулихэ. Все же отступать было нельзя, и они еще злее взялись за работу.