Девушки растерянно молчали.
Сумбюль расплакалась:
— Апа, милая, зачем он так говорит? Зачем насмехается над нами?
Нэфисэ стояла, вертя в пальцах соломинку, и смотрела широко раскрытыми глазами то на знамя, то на хмурившегося Фирдавеса, пытаясь собраться с мыслями.
— Ты что-то путаешь, мальчик!.. — крикнула она. — Путаешь или с ума сошел! Как это не вышло?.. Кто тебе сказал?.. Кто тебя послал сюда?
— Сказал уже — из канцелярии. Сайфи-абы прислал с гумна записку. Там написано: «У Нэфисэ намолочено только восемьдесят пудов с гектара, знамя им дали по ошибке». Вот и послали меня за знаменем....
Мэулихэ охнула и села прямо на стерню:
— Господи, суждено же услышать такое!..
Карлыгач переводила удивленный взгляд с Нэфисэ на мальчика, не зная еще, как ей быть. Лоб Зэйнэпбану покрылся крупными каплями пота. Она почему-то засучила рукава, опустила их, потом вновь стала засучивать.
— Ошиблись, значит, мы, а? — проговорила она наконец. — Взялись за что не следовало. Сил сколько потратили! Сколько поту пролили! А руки-то? Стыдно и показывать, заскорузли все!.. Выходит, напрасно мучились!
Нэфисэ вздрогнула и резко остановила ее:
— Не хнычь, пожалуйста!
Девушки стояли в недоумении. Что же это такое? Неужели все пошло прахом — старанья, бессонные ночи, надежды? Неужели они сами обманулись и других обманули?
Они вспомнили ночное собрание на круглой поляне, взволнованную речь Айсылу... Как были они тогда окрылены, как обрадованы! И ведь трудились они, не зная устали, с первого дня сева! Помогали друг другу, вместе делили горе и радость. Их объединила большая, искренняя дружба... Неужели все это уйдет, потеряет свой смысл?!
Рука Нэфисэ невольно потянулась к карману и нащупала конверт. Это письмо она получила сегодня от своих односельчан-фронтовиков. Они сердечно поздравляли ее с успехом... Нет, сейчас задета честь не только ее бригады, а всего колхоза!
Фирдавес понял, что дело принимает серьезный оборот. Он с недоумением поглядывал на собравшихся вокруг него женщин. Его ошеломило, что эти взрослые люди с суровыми, обветренными лицами, с сильными мозолистыми руками впали в такое уныние от нескольких его слов. Он повертелся вокруг знамени, потрогал его кисточки, но на большее не осмелился.
— Мне что? Я пришел, потому что послали, — пробормотал он. — Сказали, принеси знамя...
— Кто сказал? Айсылу-апа?
— Нет... Ее же дома нет, она в Алмалы. Секретарь сказал...
Тут мальчик, видимо решив, что все равно надо выполнять приказ, потянулся к древку. Но яростный окрик заставил его отдернуть руку.
— Не прикасайся!..
Все обрадованно уставились на Нэфисэ. Лицо ее теперь казалось спокойным, лишь прищуренные глаза гневно блестели.
— Не смей трогать, мальчик! Иди передай, что знамя понесем в деревню, когда закончим все работы в поле. Скажи, что с этим знаменем мы еще выйдем встречать наших бойцов с фронта!
Все вдруг оживились, задвигались, заговорили. Мэулихэ, суровая, подошла и встала рядом с Нэфисэ. Карлыгач даже в ладоши сгоряча захлопала. А Сумбюль закружилась вокруг знамени.
— Не дадим, не дадим! — повторяла она.
— Правильно, не дадим! Мы завоевали его!
— Мы его за честный труд получили! Правление дало его нам, партийная организация!
— Да, да! Какое отношение имеет к нему Сайфи?
— Почему пшеницы оказалось так мало? Ведь и колхозная комиссия, и сам товарищ Мансуров проверяли!
— Иди, мальчик, передай, пусть с нами не шутят! Мы свое докажем!
Зэйнэпбану с необычной для нее живостью схватила знамя и воткнула в самую верхушку копны. Ее широкое лицо стало кумачово-красным, светлые брови сердито задвигались. Всегда скупая на слова, она сейчас сыпала без умолку:
— Это дело сухорукого Сайфи, бесстыжие его глаза! Это он все путает, чтобы его мором унесло! Ты здесь трудишься в поте лица день и ночь, а всякие дармоеды, лежебоки кровь из тебя сосут! Кто назначил этого жулика бригадиром на току? Кто додумался до этого?
При каждом взмахе ее огромной руки Фирдавес испуганно закрывал глаза и отступал все дальше за копну. Наконец, улучив удобный момент, он рванулся и со всех ног кинулся в деревню.
Нэфисэ сняла нарукавники и бросила их на копну.
— Работу не останавливайте! Пойду на гумно нашу пшеницу искать!
— Непременно надо, непременно! Заставь всю ее найти! — подхватила Зэйнэпбану.
Нэфисэ уже на ходу крикнула:
— Смотрите, знамя никому не отдавайте!
4
Когда Нэфисэ подходила к гумну, у крытого тока стоял готовый тронуться обоз из пяти или шести подвод, запряженных быками и коровами. Сухорукий Сайфи сидел на пороге клети и хихикал, почесывая бородку:
— Интересно, когда же вы на этих топтобусах доедете?
Тэзкирэ, возившаяся около последней подводы, потянула вожжи и сказала с негодованием:
— Никуда это не годится, Сайфи-абы! Тебе бы молодежь уму-разуму учить, а ты ржешь, как сивый мерин.
— Ах, боже мой, — развел руками Сайфи, — и пошутить уже с вами нельзя! И что вы за люди? Еще в материнской утробе состарились!.. Вон еще одна идет, насупила брови...
Однако, когда Нэфисэ приблизилась, лицо его стало серьезным. Он одернул на себе полинялую рубаху и принялся скручивать цигарку.
— А-а-а, стахановка идет, рекордсменка!.. Как поживаешь, сестрица?
И льстивое обращение Сайфи, и наглый взгляд, смеривший ее с ног до головы, — все возмутило Нэфисэ, но она сдержала себя и спокойно спросила:
— Сайфи-абы, я хочу узнать, сколько намолотили нашей пшеницы? Ты как будто говорил, что получилось меньше. Почему же вышло не по-нашему?
Сайфи кинул на нее быстрый взгляд и, облизнув цигарку языком, начал усердно склеивать ее.
— Почему, говоришь, не вышло? Интересно, как же так не вышло? Неправду небось болтают... Дай-ка поглядим! — Он достал из кармана помятую, замусоленную тетрадку, долго листал ее и, наконец найдя нужную запись, сунул ее Нэфисэ. — Вот! Тут все записано. Пшеница с двух гектаров в Яурышкане... С двух га, стало быть, получено сто шестьдесят четыре пуда. Действительно, так и есть! Это же замечательно, сестрица! На такой урожай нельзя обижаться! Интересно, чего же тебе не хватает?
— Но ведь, Сайфи-абы, когда молотила комиссия, вышло по сто сорок пять пудов с гектара! Ведь пшеница с того же участка!
— Боже мой! Заладила свое: комиссия да комиссия! Что мне твоя комиссия? Комиссия, она собирает по зернышку, по золотнику. А мы, думаешь, тонкости соблюдаем? Одни мальчишки работают, бестолочь всякая. Нет того, что телегу застелить, снопы увязать. Навалят да скачут — вот тебе и сыплется зерно, — это раз!
— Не городи ерунду! — прервала его Нэфисэ. — Мы сами снопы накладывали. А телегу я своим пологом застелила. Ни одно зернышко не могло выпасть!..
Не обращая внимания на Нэфисэ, Сайфи, скручивая цигарку, продолжал бубнить свое:
— А начнут телеги разгружать — кидают снопы как попало, — тут, стало быть, опять сыплется. Когда молотят — зерно отлетает в сторону, в землю втаптывают, остается в мякине... Да еще и птички поклевывают! Хи!.. От нынешнего хлеба, пока он доберется до амбара, одно название остается!
Нэфисэ снова перебила его:
— Я не малый ребенок, Сайфи-абы! Сама знаю, что к чему. Ты мне голову пустяками не забивай!
— Разве я говорю, что ты не знаешь, сестрица? Действительно, знаешь, даже больше, чем следует. Я только объясняю, как хлеб убывает. — Сайфи пригнулся вперед, словно хотел сказать нечто такое, что мог доверить лишь Нэфисэ. — А потом, сестрица, у человека, кроме души и тела, есть еще и глубокий карман! Да, да, во-о-т такой! Хи-хи-хи! У молотильщика, скажем, четыре кармана, у возчика — пять. Так и наберется карманов десять, а то и двадцать! Хи-хи-хи! — Сайфи растопырил пальцы и начал сгибать их один за другим. — Оно хотя и колхоз, да ведь пальцы все к себе загибаются!.. Хи-хи-хи!
Нэфисэ была поражена тем, что Сайфи явно находит удовольствие от чудовищных своих предположений.
