— Это она хвалит пшеницу.

Хайдар оглянулся на Тэзкирэ:

— Не люблю я эту ее манеру. Не к лицу девушке пальцем так показывать.

— Пожалуйста, не обижай ее! Видишь, как работает. Не девушка, огонь!

— Да, тут-то ничего не скажешь...

Нэфисэ чувствовала себя сегодня удивительно легко и свободно. Но при встрече с пожилыми людьми быстро наклоняла голову, смущаясь своего сияющего лица, или тянулась к забору и, сорвав с дерева листок, принималась его скручивать в пальцах.

Хайдар распахнул шинель, беспрестанно перекладывал лопату с одного плеча на другое. Радости его не было границ. Он был взволнован, опьянен: ведь впервые рядом с ним шла Нэфисэ.

Они говорили без конца о найденной пшенице, о здоровье Тимери, о приближении праздника. Но было за этими разговорами и другое, не высказанное вслух. Глаза Хайдара не могли скрыть его чувств. «Я стосковался по тебе. Я с нетерпением ждал этого дня! Нет сейчас счастливее меня человека в мире!» — говорили они. И в то же время в них появлялась настороженность. «Не ошибаюсь ли я и теперь?..»

Нэфисэ все понимала. Она вертела в руках листок черемухи и изредка бросала быстрый взгляд на Хайдара. Но разве успеешь прочесть что-нибудь в глазах, которые мгновенно скрываются за длинными ресницами?!

Вспомнили они и о делегации, которая должна поехать на фронт.

— Интересно, — сказал Хайдар, — кто же поедет на фронт? Ты или Наташа?

— А по-твоему кто?

— Конечно ты! Ведь у тебя урожай выше, чем у Наташи!

Нэфисэ засмеялась: она наперед знала, что Хайдар так ответит.

— Вот и ошибаешься, товарищ лейтенант. Поедет Наташа! Ее на фронте муж ожидает, да и сделала она гораздо больше меня.

Мэулихэ собиралась нынче ставить хлеб и потому рано вернулась домой. Выйдя под вечер за ворота посмотреть, не гонят ли стадо, она увидела сына и Нэфисэ, очень дружно идущих рядом. Мэулихэ давно догадалась, что творится в душе у Хайдара, но вот в глазах у Нэфисэ она прочесть ничего утешительного не могла и поэтому не вмешивалась в их отношения. Сейчас она с умилением смотрела на обоих.

— В добрый час! — прошептала она. — А уж как друг другу подходят, детки мои! И красивы, и разумны, и учены! А уж Нэфисэ и цены нет! Такой другой нигде не сыщешь.

Мэулихэ дождалась их и широко раскрыла калитку:

— Как хорошо, что вы вместе, дай вам бог здоровья! Веди гостью в дом, сынок. Пойдем, пойдем! Я вот только что масло сбила, и чай хороший у меня припасен. Заходи, чайку попьем!

— В самом деле, заходи, Нэфисэ! Выпьем «хорошего чаю», поговорим! — подхватил Хайдар, произнеся в душе тысячу благодарностей догадливой матери.

Нэфисэ начала было отговариваться, но Мэулихэ не дала ей и рта раскрыть:

— И не говори, и слушать не стану! Сказано, заходи, значит, заходи! И весну и осень, как говорится, вместе бедовали, и сладкое, и горькое пополам делили. Ты мне сейчас ровно дочь родная. Да и день нынче какой радостный у нас!

Затворив калитку, Мэулихэ обернулась. Нэфисэ и Хайдар, мирно беседуя, шли к яблоневому саду. Старуха едва не прослезилась от радости, как будто Нэфисэ уже невесткой вошла к ним в дом.

— В светлый час, в добрый час! — прошептала Мэулихэ. — Легкой ногой входи, дорогая!.. — И, поправив на голове платок, она побежала, засучивая на ходу рукава, ставить самовар, накрывать на стол.

Сегодня Зиннат провел вечер самодеятельности в избе-читальне. От шума и топота звенели стекла в окнах, мигала лампа на столе. Девушки затевали веселые игры, пели, плясали, опять пели. Зиннат хорошо знал все эти песни. Но, вслушиваясь внимательно, он вдруг улавливал удивительные по своей мелодичности звуки, какие-то мягкие переходы, которых раньше в народных песнях никогда не встречал. И, чтобы еще раз услышать их, Зиннат без устали играл на гармони.

Сейчас девушки уже разошлись, а их песни все еще звенели у него в ушах.

Зиннат вышел на улицу и, пройдя немного, увидел на противоположной стороне Хайдара и Нэфисэ. Он порывисто поднял воротник шинели и ускорил шаги.

Дома его встретила соседка, жившая с детьми в его избе.

— Может, пить хочешь, — сказала она, — так самовар раздую.

Зиннат стоял перед ней, потирая рукою лоб. «О чем же это она?.. Да, о чае...»

— Нет, не беспокойся. Не хочу я пить.

Та подхватила малыша и ушла в свою половину. Стало совсем тихо. Лишь в углу за печкой временами трещал сверчок.

…Нет, может, не так уж все безнадежно? Может быть, кто-нибудь думает и о нем? И в нем самом, возможно, еще сохранилась хоть искорка тепла? Зиннат вынул из кармана гимнастерки письмо, которое он не успел отослать Гюльзэбэр. Вот написано: «тоскую», «очень хочу тебя видеть, моя хорошая...» Но искренно ли это написано? Желая найти в своем сердце теплые чувства к Гюльзэбэр, он представил себе, как провожал ее, с какой нежностью жал ей руки. Но сердце было спокойно. Он уже не верил сам, что «тоскует» по Гюльзэбэр. И даже Нэфисэ он не любит.

Да, он только сейчас начал понимать, насколько опустошена, бесприютна его душа. Не было там никого, кроме самого Зинната. Видно, права была Айсылу, говоря ему об узенькой тропке...

Ах, если бы он мог сейчас заиграть так же уверенно, как играл раньше!

Зиннат сбросил шинель и взялся за скрипку. Но первое же прикосновение смычка заставило скрипку издать неистовый визг. Горница наполнилась невообразимо резкими звуками. Разъяренный Зиннат хотел было ударить скрипку о пол, но удержался и, словно срывая злобу на правой руке, на бездарных пальцах, начал терзать их. Он сжимал и разжимал пальцы до боли в суставах, мял, сдавливал их.

Прошла ночь, приблизился рассвет. Скрипка, кажется, стала послушнее. Вот он нажал струну безымянным пальцем, потом указательным. Провел смычком. Мелодии еще не получалось, но в одиноких звуках была какая-то надежда. Боясь спугнуть ее, найденную впервые после многих месяцев отчаяния, Зиннат прижал скрипку к груди и на мгновение затих. Потом, схватив шинель, он бросился к двери. Ему необходимо было сейчас же видеть людей, говорить с кем-нибудь или хотя бы слышать чужую речь.

Далеко на току упрямо гудела молотилка. Где-то стучали топоры. Над самой головой Зинната, обдав его прохладной струей воздуха, пронеслась стая гусей. Из переулка напротив шумной толпой вышли девушки с мешками под мышкой. Хорошо бы послушать их смех! Но девушки, не останавливаясь, прошли своей дорогой.

По небу сновали тяжелые бурые тучи. В бледных просветах между ними, словно маленькие корабли в опрокинутых озерах, проплывали самолеты.

Мимо Зинната, погоняя коней, промчался в сторону хлебных амбаров Ильгизар с каким-то мальчишкой. Свесив ноги с телеги, проехал, напевая под нос, Айтуган.

На перекрестке с плаката посмотрели на него строгие глаза. Неумолимые, они требовательно спрашивали: «Что ты сделал сегодня для Сталинграда?»

Тяжко было Зиннату сейчас. Тяжко и неловко. Он пошел на стук топоров.

С высокого, многооконного сруба, который стоял, развевая паклю на ветру, в самом центре деревни, во все стороны летели белые стружки. Какой-то старик с помощью женщин ставил стропила. Скрючившийся древний дед, кряхтя, затыкал паклей пазы в стенах будущей школы. Тут же рядом распиливали доски. Незнакомые женщины, вероятно из соседнего колхоза, засыпали фундамент, таскали кирпичи на носилках.

Сдвинув на затылок древнюю, как он сам, шапку из зеленого бархата с меховой опушкой, дед-конопатчик оглядел странного прохожего в шинели и, недовольно жуя беззубым ртом, снова принялся забивать паклю.

Со стороны амбаров выехал обоз, груженный хлебом. Дуги в повозках были украшены кумачом, в гривах коней развевались ленты. Увидев Зинната, Тэзкирэ соскочила с телеги и подбежала к нему.

— Вот он! Вот он где! Девушки, нашелся, нашелся! — Она схватила опешившего Зинната за рукав и принялась умолять: — Зиннат-абы, будь другом, послушай нас разок! Поедем с нами в район!