— Ну вот... Как говорится, и у долгой и у короткой речи — смысл бывает один... Запиши-ка, Айсылу, в подарок от меня сто пудов!

Не успела Мэулихэ сесть на свое место, как на память ей пришли все те слова, которые она хотела сказать. И она, не обращая внимания даже на сына, который, перегнувшись через стол, хлопал ей и кричал что-то, поднялась опять и уже смело заговорила:

— ...А за все это — большое спасибо партии нашей!

Слова ее утонули в выкриках и аплодисментах. Мэулихэ выждала, пока наступит тишина, и добавила:

— И еще спасибо нашей Нэфисэ! Она приняла на себя всю тяжесть работы! А также спасибо Айсылу и Тимери-абзы — они все время помогали нам!..

Зэйнэпбану говорить было не о чем, поэтому она смирно сидела за столом, сложив на коленях большие руки, и слушала, как говорили другие. Сидела она смирно еще и потому, что надела сегодня свое новое густо-зеленое шелковое платье и боялась помять его.

Сначала очень хорошо выступила Нэфисэ. Зэйнэпбану вместе со всеми похлопала ей. Потом она шумно аплодировала Мэулихэ. После них вышла вперед Карлыгач и стала говорить не как другие, а стихами:

Чуть покачиваясь, глядя куда-то повыше двери, Карлыгач сказала много красивых слов. Откуда только берет она эти слова, и как у нее складно получается!

Зэйнэпбану слушала стихи Карлыгач, а сама незаметно шевелила под столом пальцами, подсчитывая, как распорядится она дополнительной оплатой, какие вещи приобретет для дома, что приготовит к свадьбе. «Сложить новую печь в бане — три пуда; пальто «самому» — не меньше пяти пудов; свалять обоим новые валенки — еще пуда три. Купить две овцы да уток... На это, пожалуй, уйдет пудов двенадцать. Вот тебе и наберется сразу пудов тридцать... А еще других расходов видимо-невидимо: платья там, белье, скатерти да полотенца... Ай-яй, погляди-ка на Нэфисэ и Мэулихэ! Похоже, закурлыкала у них пшеница журавлем! Как говорит мать: у тароватого добро не держится! Вот мать у Зэйнэпбану умеет хозяйничать. Только сегодня объявили дополнительную оплату, а она уже давно завязала мешки с долей Зэйнэпбану и крепко уселась на них».

Зэйнэпбану глубоко вздохнула. Пшеницы-то хватит, а вот где жениха найти, где он «сам», непутевый?..

закончила Карлыгач и добавила к стихам, что дарит сталинградцам семьдесят пудов пшеницы.

Зэйнэпбану усердно захлопала и ей.

Но вот встала и маленькая Сумбюль. А мама ее сидит и смотрит дочери в рот, будто и сама хочет что-то сказать.

Сумбюль поправила галстук, пригладила волосы и заговорила, поглядывая то на Айсылу, то на сидящих в зале:

— Ведь нас теперь только двое с мамой, так, Айсылу-апа? Мы обе все лето работали в поле. Мама и говорит, что нам достаточно и того, что получим по трудодням. А вот то, что заработала я сама по дополнительной оплате, как папину долю, отдаю фронту!

Ясные, чистосердечные слова ребенка взволновали всех. Сумбюль долго аплодировали, старушки любовно гладили ее по головке.

В зале стоял шум, кто-то еще просил слова.

Зэйнэпбану молчала, но ей уже спокойно не сиделось. И вдруг как-то невольно поднялась и она. Почувствовав сама, как неуклюже она высится над всеми, Зэйнэпбану смутилась, лицо у нее стало краснее галстука Сумбюль. Чтобы скорее выйти из неловкого положения, она заговорила, повернувшись к Айсылу:

— Айсылу-апа! И от нас подарок... по силе возможности... Запиши пудов тридцать пять. — Но, увидев в устремленных на нее ласковых глазах Сумбюль удивление, Зэйнэпбану совсем смешалась и, хотя уже сказала все, никак не решалась сесть. Постояв так, она робко добавила:

— Ну, если покажется мало, запиши... пятьдесят пудов...

Ей хлопали весело и больше, чем всем другим. На душе Зэйнэпбану стало сразу легко и ясно.

Когда Айсылу и Нэфисэ собрались выйти из клуба, их кто-то окликнул. Из темноты неожиданно вынырнула Апипэ в коротком изношенном бешмете, в стоптанных туфлях, с красным узелочком под мышкой. Она как ни в чем не бывало протянула им обеим руку:

— Здоровы ли, миленькие! Вот и я вернулась. Небось соскучились по мне! Где, думали, ходит эта Апипэ? И на собрании, наверно, шуметь было некому! — засмеялась она принужденно.

Айсылу строго взглянула на изношенную одежду Апипэ, на ее осунувшееся лицо.

— Скучающих как будто не было, — сухо ответила она. — А ты разве не насовсем уехала из деревни?

— Уехать-то уехала, да вот опять вернулась.

— Что так скоро?

— Стосковалась, милая! Края чужие неприглядны, вода чужая не вкусна, домой захотелось. Домой возвратиться не позор, говорили деды.

— Вот как... — протянула Айсылу. — А где твой... друг, что ли, не знаю, как его назвать?

— Плевать хотела я на него! — Апипэ положила узелок на стул у двери и, скривив рот, стала заправлять волосы под платок. — Опостылел он мне, тьфу, окаянный, провались он совсем! Найдется другой, получше. Годная пуговица, говорят, на земле не валяется.

Апипэ расхохоталась, но смех ее прозвучал удручающе. Нет, Апипэ была совсем не та, какой они знали ее прежде. Она похудела, состарилась за эти несколько месяцев, под глазами у нее появились мешки, красные когда-то губы поблекли.

Видно, она только что вернулась в деревню и пришла к ним по делу. Однако ни Айсылу, ни Нэфисэ не затевали с ней разговора.

При выходе из клуба Апипэ с беззаботным видом спросила у Нэфисэ:

— Завтра на току будете работать?

— Да, на току.

— И мне придется пойти? Ведь я в твоей бригаде.

— Не знаю, что скажут товарищи. Как ты думаешь, Айсылу-апа?

— Да ведь ты уже исключена из членов колхоза.

— Милые мои!.. — взвизгнула Апипэ. — Поглядите-ка на них! Что же я такого сделала? Амбары «Чулпана», что ли, ограбила?

— Этого еще не хватало! Сколько мы тебе говорили, не слушалась! Когда каждый человек работал чуть ли не за десятерых, ты тут всякие гулянки заводила, колхоз свой бросила.

— Ой, крылышко мое, Айсылу! Конь о четырех ногах и то спотыкается. Давай не будем ворошить старое! Найдется в колхозе и для меня работа. Вон и изба моя стоит.

Айсылу и Нэфисэ удивленно переглянулись. Неприкрытая наглость этой женщины возмутила Айсылу.

— Слушай, Апипэ, — сказала она, стараясь говорить спокойно. — Нам незачем с тобой в жмурки играть. О какой избе ты говоришь? Ты же давно промотала свою долю избы. Это не твой дом, а Султангерея.

Апипэ беспечно махнула рукой:

— И-и-и, крылышко мое, не будем зря ссориться. Только бы вернулся Султангерей, а там уж мы с ним поладим. Если не полажу, плюнешь мне в глаза! Да он у меня сразу все обиды забудет!

Нэфисэ усмехнулась:

— Все та же Апипэ! И язык тот же!

Айсылу рассердилась не на шутку.

— Ладно. Что потом будет, дело твое. А пока без разрешения Султана я никого в его избу не пущу! Таков закон! Об остальном поговорим завтра.

— Скажи пожалуйста, закон! Да брось ты!

Но как ни прикидывалась Апипэ беспечной, все же ей трудно было скрыть растерянность.

Айсылу и Нэфисэ пошли своей дорогой. Пройдя немного, Айсылу оглянулась: Апипэ все еще стояла возле клуба.

— Ведь ей негде переночевать, — сказала Айсылу озабоченно.

— А соседи разве не впустят ее к себе?

— Куда там! Даже не подумают. Ведь она всем опостылела.

— Сама виновата. Не распутничала бы. Не такая уж она бестолковая, чтобы не понимать этого.

— Так-то оно так... Да ведь бывают люди, которые не советуются с разумом.

Они помолчали. Айсылу шагала как-то нехотя и наконец остановилась.

— Постой-ка, Нэфисэ. Что-то жалко мне стало ее...