Они поднялись на гору. Как широка Волга! По сверкающей глади реки, разлившейся до далекого соснового леса, вниз и вверх стремительно плыли белоснежные пароходы. Да ведь это не прежняя Волга, а Большая Волга, а пароходы на ней — морские!
Нэфисэ повернулась в другую сторону, и перед ней заколыхалось необозримое поле пшеницы. Посреди поля со снопом в руках стоял огромный мужчина в шляпе.
Да нет, то был не человек, а бронзовый монумент простого колхозника, вырастившего невиданный в история человечества урожай. А в следующую минуту он снова показался живым, широко шагающим по полю человеком.
Гюльзэбэр долго смотрела на него и сказал Нэфисэ:
— Не удивляйся. Ты даже не представляешь себе, как изменился наш район!
Внезапно раздался оглушительный рев. Нэфисэ вздрогнула. Когда она открыла глаза, то увидела, что лежит на сене рядом с мирно спящей Мэулихэ и наверху с глухим рокотом летят самолеты...
В шалаше было душно. Нэфисэ вышла на воздух и долго стояла, глядя на Волгу, на светлеющие берега. Ровное дыхание реки, прозрачная, зеленоватая пелена над лугами, ясные просторы небес — все вселяло в душу тихий покой.
Нэфисэ снова захотелось увидеть то, что привиделось ей во сне. Но там, напротив, не было ни широкой каменной лестницы, ни монумента. А ведь было совсем как наяву.
Нэфисэ улыбнулась и пошла к соседнему шалашу.
— Карлыгач, вставай! Пойдем зарю встречать!
Прихватив полотенца, они обе отправились к Волге. Легкий ветер гнал вверх по реке жиденькие клочья тумана, на волнах качались алые блики зари.
— Посмотри, Нэфисэ-апа, утро-то какое! — почти шепотом сказала Карлыгач. Она шла, чуть подняв голову, и читала что-то из Тукая о пробуждении солнца, о ласковом утреннем ветре.
Вот они дошли до самого берега, и уже через минуту Нэфисэ смело бросилась в воду и поплыла вперегонки с волнами. Потом, оглянувшись на подругу, сидевшую на мелководье, она расхохоталась и крикнула:
— Что ты, как лягушонок, барахтаешься у берега? Плыви ко мне, Карлыгач!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Во второй половине лета положение на фронтах обострилось. Сосредоточив крупные боевые силы в донских степях, фашисты вели стратегическое наступление дальше на восток: они рвались к Сталинграду, стремясь перерезать важнейшую жизненную артерию страны — великую Волгу. Дни, будто перед страшной грозой, были насыщены тревогой. Вечерами на западе огневые кнуты молний полосовали густые синие тучи, и казалось, то не молнии, а отблески тяжких сражений.
Суровые, озабоченные вышли колхозники на уборку хлеба; вышли с огромной верой в свою родину, в своих защитников на фронте. Все личные заботы и невзгоды отступили на второй план. Борьба за хлеб для фронта — вот что стало теперь для них главным.
До начала уборки Тимери казалось, что все подготовлено и хорошо налажено в его трудном хозяйстве. Результаты первого дня уборки как будто действительно были утешительны: «Чулпан» шел почти в ногу с аланбашцами. Однако следующие дни вдребезги разбили все надежды Тимери. Неожиданно сломалась одна из жнеек, а после полдника хлынул такой дождь, что пришлось приостановить всю работу. В довершение всего пришлось на оборонные работы отправить пять крепких работящих девушек да еще дать им трех коней. Теперь уборка одной только ржи грозила растянуться на пятнадцать дней, а ведь поспевали ячмень и пшеница. Надо бы сегодня же начать и сдачу хлеба государству, но на скирдование, молотьбу и перевозку хлеба в колхозе не хватало рабочих рук.
На четвертый день спозаранку на полевой стан принесли районную газету. В ней сообщалось, что «Интернационал» за два дня обогнал десять колхозов и занял пятое место в районе. Тут же была напечатана другая заметка под жирным заголовком:«Куда катится «Чулпан»?»
Расстроенный Тимери, схватив газету, пошел к бригадирам.
— Позор! На тридцать девятое место откатились! — шумел он, потрясая газетой. — Ведь мы дали слово не отставать от аланбашцев! Что же это такое! Неужто силы у нас иссякли?
Юзлебикэ сама косила на лобогрейке. Вытерев обнаженной до локтя рукой потный лоб, она показала Тимери на девушек, идущих вплотную вслед за лобогрейкой. Они вязали, таскали снопы и ставили их в суслоны. Огромные, тугие снопы так и мелькали в их ловких руках.
— Кум! — крикнула на ходу Юзлебикэ. — Девушки мои еще не разошлись. Погоди, обгоним не только аланбашцев...
Тимери тяжко вздохнул. Он велел ей перевозить снопы на коровах, коней в лобогрейке менять почаще и косить при лунном свете.
А старик Бикмулла, проследив глазами за густою стаей самолетов, с грозным гулом летевших над Волгой в сторону Сталинграда, покачал головой:
— Ведь вот, ровесник, как обернулись дела! Все бы ничего, да на душе неспокойно. Подбодрить надо народ, подбодрить!..
В бригаде Нэфисэ было время отдыха. Женщины и подростки в глубоком молчании сидели возле копны и слушали Нэфисэ, которая взволнованно рассказывала им о чем-то, заглядывая в газету.
— Ее, босую, почти голую, вытаскивали на мороз и гоняли по улице. А она была совсем молоденькая, вот как наша Карлыгач. До утра мучили ее фашисты, а потом спросили: «Скажи, где партизаны?» Но она не сказала нм ни слова. Только на виселице, когда накинули ей петлю на шею, крикнула: «Родные мои! Бейте фашистов, уничтожайте их! Так велит Родина». Вот что сказала эта русская девушка, наша сестра!
Кто-то всхлипнул, многие украдкой вытирали глаза. Нэфисэ сложила газету и встала:
— Не плачьте, родные, утрите слезы! Разве слезами остановишь врага? Поглядите: Украина, Белоруссия в огне. Прислушайтесь, как топчет их фашистский сапог, как стонут там наши советские люди. Они взывают к нам... Ненасытный враг тянется сейчас к Сталинграду. Не отдадим мы ему Сталинграда! Не получит он волжского хлеба!..
Слушая горячие слова снохи, Тимери вглядывался в лица колхозниц. «Да, Нэфисэ права! Плакать теперь не время. Работать надо!»
Черная туча войны двигалась все дальше на восток, и тень от нее лежала на этих суровых обветренных лицах.
2
Обойдя все бригады, Тимери отправился домой, решив поднять на ноги всю деревню, хотя ясно и не представлял себе, как он это сделает. Ведь в деревне никого уже не осталось.
Он шагал, устало опустив плечи, заложив по привычке руки за спину.
Было еще раннее утро. Роса не успела испариться и переливалась на траве всеми цветами радуги. Над изжелта-зелеными волнами яровых хлебов стоял легкий запах меда. К нему примешивались ароматы спелого клевера и перестоявшей земляники, притаившейся в некошеной траве.
Тимери снял с головы войлочную шляпу и расстегнул ворот короткого тонкого казакина. С какой-то особенной нежностью разглядывал он окружающий его мир.
Ему были сейчас дороги и купавшийся в дорожной пыли воробышек, и шмель на лиловом цветке клевера, и жаворонок в небе, и все эти звенящие под ветром поля и пригорки. Сердце у Тимери сжалось от грустного волнения. Густые волны пшеницы, вон те дальние луга и блестевшая меж кустарниками речка, где он мальчишкой удил рыбу, сосны, задумчиво взирающие со склона горы на деревню, — весь этот родной мир будил в нем острое чувство любви, и под горло подкатывал комок.
Через леса и поля, облитые оранжевым сияньем, донесся глухой гудок парохода.
Тимери до боли сжал огромный кулак:
— Нет, не отдадим! Не отдадим Волги!..
Войдя в деревню, Тимери направился прямо в правление колхоза. Дверь канцелярии была раскрыта настежь, со стены во всю мочь хрипел репродуктор, а посреди комнаты, видимо пораженная этим гамом, стояла коза.
— Ах ты, безбожница!..
Коза вытаращила на Тимери огненно-желтые глаза, но затем, видимо сообразив, что сейчас по ее спине пойдет гулять линейка, прыгнула на скамью, а оттуда через раскрытое окно на улицу.
Тимери хотел позвонить на станцию. Но из телефонной трубки доносился невообразимый шум. Басовитые мужские, визгливые женские и даже детские голоса кричали одновременно на русском, татарском и чувашском языках; этот разноголосый гам покрывался страшным треском и свистом. Потом из общего шума вырывалось:
