Нэфисэ стояла перед ним взволнованная, то заплетая и расплетая кончик косы, то поправляя оборку фартука.

— Спасибо! Большое спасибо за доверие, Джаудат-абы. Мы будем стараться.

— Давай пройдем к пшенице, — сказал Мансуров, поглядев на часы. — Говорят, это твой любимый участок.

— С удовольствием покажу, если у вас есть время.

Нэфисэ хотелось искренно, по душам поговорить с Мансуровым. До войны секретарь райкома частенько заезжал к Газизу, подолгу сидел в садике, беседовал с ним о чем-то, иной раз они даже спорили между собой.

Мансуров приехал к ним на следующий же день после получения известия о гибели Газиза. Он привез с собой и врача: видимо, прослышал о болезни Хадичэ.

Мансуров и Нэфисэ пошли друг за другом по узенькой тропке, проложенной в мягкой, вспаханной земле, к участку пшеницы. Гюльсум засеяла поле лишь несколько дней тому назад, и пшеница еще не проросла. Мансуров с удовольствием смотрел на бессчетные борозды, пролегшие от края широкого поля. Потом он опустился на колено, выкопал пальцами несколько зерен из земли и внимательно рассмотрел их, перекатывая на ладони. Легко поднявшись, он вытер пальцы платком и обратился к Нэфисэ:

— Ты обещала снять с этой земли по сто сорок пудов. Верю, что сдержишь слово. Но все же мне хочется узнать: каким образом? На что ты больше надеешься: на силы небесные или на свои?

— Прежде всего мы надеемся на силы свои и советской агрономии, а потом уже на самую землю. А будет ко времени — и небесные силы используем, — улыбнулась Нэфисэ и начала рассказывать, как работает ее бригада.

Мансуров слушал ее с все возрастающим интересом, словно знакомился с ней впервые. В синем платье, с засученными по локоть рукавами, в легких ботиночках, Нэфисэ стояла перед ним спокойная и уверенная. Белый с голубыми крапинками платок был низко опущен на лоб и еще более оттенял черноту ее разлетных бровей и длинных густых ресниц. Янтарные бусы, красные капельки сережек на мочках ушей, белый передник, обшитый оборкой не только внизу, но и на плечах, — все говорило о привычке к одежде ладной, красивой. В прямом и чистом взгляде широко раскрытых глаз Нэфисэ, в гордом повороте головы, а главное, в смелости суждений Мансуров чувствовал непреклонность характера этой женщины.

От его пытливого взора не скрылось и то, что Нэфисэ посреди разговора вдруг тревожно опускала голову и в этот миг в ее глазах мелькало выражение тоскливого беспокойства. Понял Мансуров: тяжело ей, но справится сама с горем. Ни к кому не пойдет за помощью. Он бесконечно радовался, что в гвардии молодых талантливых людей, которых он с первого дня пребывания в районе подбирал, как камни-самородки, прибавился еще один солдат. Он слушал Нэфисэ, не пропуская ни одного слова, и думал о ее будущем, о том, что надо дать широкий простор и верное направление ее стремлениям.

— Так... — Мансуров смотрел на нее пристально, словно хотел прочесть что-то еще новое для себя в выражении ее лица. — Так... Значит, тебя не удовлетворяют нынешние урожаи? Правильно я тебя понял?

— Да, урожаи наши малы. Брать по шестьдесят, по семьдесят пудов с гектара стыдно. Особенно сейчас, в военное время.

—Гм... Это ты хорошо говоришь, Нэфисэ. Ну что ж, работай!.. Райземотдел тебе поможет, с ним и посоветуйся.

— Советоваться, конечно, нужно, и будем... Только райземотдел часто всему району одно и то же советует. А ведь даже в нашем колхозе семена разные, почва на участках разная. В одном месте она, как говорится, кислая, в другом — пресная; здесь структурная, а рядом — одна пыль. Все это надо учитывать.

— Значит, хочешь делать все по-своему?

Нэфисэ чувствовала, что секретарь райкома расспрашивает ее не из простого любопытства, что он серьезно и глубоко заинтересовался ее работой.

— Да, Джаудат-абы. Скажу по секрету — есть у меня мечта. Вот Мичурин. Какие только не выращивал он плоды! Удивительно ведь, Джаудат-абы! Он приказывал дереву: «Ты вырастишь мне плоды такой-то формы, такого-то размера, такого-то вкуса!» Природа сначала противилась, делала наперекор ему. А Мичурин все-таки добивался своего. Ведь интересно, Джаудат-абы?.. Вот и я мечтаю о том времени, когда мы пойдем на Яурышкан или на другое поле и скажем: вырасти нам такую-то пшеницу, и чтобы урожай был не меньше трехсот пудов, и чтобы созрела она к такому-то сроку!..

Мансуров улыбался, довольный бесхитростными, душевными словами Нэфисэ. Он хотел было сказать ей: «Ты, кажется, собираешься продолжить дело Газиза?» — но сдержался. Нет, эта женщина не захочет идти проторенной дорожкой. Может быть, и споткнется, и ошибется, но пойдет своим путем. Секретарь райкома ценил людей творческих, которые в любое дело, пусть даже в маленькое, привносят свое, новое. Им он готов был иногда и промахи прощать.

— Ладно, — протянул он ей руку, — желаю тебе тысячи удач! Мы еще увидимся... часто будем видеться. С трудностями столкнешься, советуйся с Айсылу, а то и мне позвони.

— Большое спасибо, Джаудат-абы!..

«Отдать ей сейчас? — нащупал он письмо в кармане. — Не рано ли? Не разбередит ли оно ее горе?»

Мансуров поднял испытующий взгляд на Нэфисэ и сказал решительно:

— У меня есть к тебе аманат[25].

Нэфисэ смотрела на него выжидающе. Мансуров вынул из кармана пакет.

— Газиз давно уже прислал мне это письмо. Я спрятал его. Думал, кончится война, приедет Газиз, и я верну его ему обратно. Получилось иначе. — Он опустил голову. — Если этим письмом я задену рану в сердце, прости меня, Нэфисэ. Он просил передать его тебе, в случае... гибели на фронте. Я не мог не выполнить последнюю волю моего друга.

Адрес на конверте был написан крупными косыми буквами. Рука Газиза, знакомые буквы.

Увидев побелевшее лицо Нэфисэ, Мансуров пожалел, что поторопился. Но она быстро овладела собой и даже улыбнулась чуть приметно, словно извинилась за свою минутную слабость.

— Спасибо вам, Джаудат-абы...

Едва дождавшись обеденного перерыва, Нэфисэ села под старой липой неподалеку от полевого домика и достала письмо. Сердце у нее бешено колотилось, руки дрожали.

«...Возможно, это будет моим последним приветом, моим последним прощаньем с тобой, — читала Нэфисэ. — Если меня не станет, ты будешь скучать, может быть, и тосковать по мне (я знаю, ты ведь начинала меня любить!). Мне радостно так думать, любимая, очень радостно. Ты удивляешься: как могу я спокойно писать об этом? Не думай, что я приготовился к смерти. Нет, нет! Я буду крепко держаться за жизнь, зубами и ногтями вгрызусь в нее. А все же, к чему обманывать себя? Моя смерть очень и очень возможна. И нет в этом ничего странного — я каждую минуту нахожусь под огнем. Я — коммунист, комиссар и, бывает, по десяти раз на день иду со своими бойцами в атаку.

Ты знаешь, как хороша, как светла была жизнь в нашей стране! Как радостно было нам жить с тобой, окрыленным одними мечтами, одними стремлениями! Но если придется умереть, у меня на душе не будет и капли сожаленья. Я умру за Родину, за ее освобождение, за ее будущее. Умру уверенный, что моя кровь приблизит гибель врага. Дорогая Нэфисэ, я уже перешел ту грань, когда смерть вызывает страх.

Я не пытаюсь утешить себя всякими «возможно»... Считаю, что не имею права думать только о своей жизни, о своем счастье. Я стыжусь думать об этом, моя совесть с этим не мирится. Одного только хочу: если умереть, то не напрасно, а отомстив врагу, уничтожая, сметая его...

Тебя, самого любимого и близкого мне человека, прошу: пусть моя смерть не разрушит твоей жизни! Ты живи, иди вперед, осуществляй свои хорошие мечты! Трудись! Не за себя только, но и за меня, и за свет будущих дней, за грядущее счастье юных поколений трудись! Придет время — мы победим, и каждый день нашей страны будет отмечен цветеньем, радостью без конца. И я не хочу, чтобы ты в дни всенародного ликованья жила горестной вдовой. Нет, не хочу! Не хочу, чтобы память обо мне тяжким камнем повисала на твоих ногах, омрачала цвет юной жизни, который только начал раскрываться. Выходи замуж, когда захочешь и за кого захочешь.