Андрей взял гармонь, приготовляясь играть. Но Василий предупредительно поднял руку.

— Натощак нейдет. Отведаем сперва ушицы.

Ребятам тетка Александра налила в деревянную плошку, остальные потеснее уселись вокруг закопченного чугуна. Однако не успели поднять ложки — помешал новый гость. Василию почудилось, что кто-то стоит за кустом, он вскочил и пошел проверить. К костру вернулся вместе с Коптеловым, который егозливо объявил:

— Местечко ищем. Куда ни ткнемся — занято. — Обернулся в темноту. — Авдотья, где ты пропала? Поди сюда! Затерялась, вишь ты… А ведь только что следом шла.

— Ты лучше сам подь отсюда, — неласково проговорил Федор.

Коптелов пропустил его слова мимо ушей, потянул носом, не спуская глаз с дымящегося чугуна.

— Ушицу успели сообразить? Хорошее дело. А мы вот запоздали…

Уходить от костра он не собирался. Тогда поднялся Фомичев, пошел прямо на хожалого.

— Давай, давай. Весь вечер только о тебе и думали: может, зайдет, обрадует.

— Первую, чтоб никто больше не мешал, — поднял Василий стопку, когда Коптелов ушел. Тост встретили с одобрением. Выпили, отведали ухи, каждый согласился: удалась, но горяча.

— Вторую, чтобы комары не кусали.

И за это выпили. Потом чокались за сома двухпудового, который — это уж точно — сидит на крючке. Потом Андрей предложил выпить за управляющего Федорова, чтоб ему тошно было. В конце концов развеселились, потянулись к последней бутылке. Тетка Александра проворно спрятала ее за спину.

— Хватит! Завтра целый день.

Разливала из самовара чай, с поклоном передавала.

— Теперь и гармошка вовремя, — проговорил Василий, схлебывая с блюдца душистый чай. Кивнул жене, и вдруг она неожиданно тонко затянула, как запричитала:

Так и казалось — сорвется, не хватит голоса. Но она свободно передохнула и закончила первый куплет уже вместе с Василием:

Опомнившись, Фомичев взял гармошку, тихо стал подыгрывать. Тетка Александра, стараясь не греметь, собирала чашки в корзину. Марфуша подвинулась ближе к Екатерине, которая пела, чуть покачиваясь, подпирая рукой подбородок; вместе и уже веселее продолжали:

Федор лежал на спине, смотрел в темное небо на звезды и слушал. Старинная эта песня и кончается ладно, а тоска скребет. Не рады молодцы фабричные «салфеточке по рублику», не одни сутки, согнувшись над станом, придется ткать ее. Потому, наверное, и заканчивается песня грустным повтором:

Замолкли певцы. Пугая тишину, стрельнут иногда дрова в костре. Екатерина не двигаясь сидит, все так же уткнув подбородок в узловатые, с напухшими венами кулаки, смотрит на огонь.

— Нагнали печали, — как-то виновато выговорил Василий. — Все ты, старуха.

Екатерина смущенно улыбнулась.

— Можно и разудалую. Говори, какую?

Слушая их, Федор припомнил, как еще мальчишкой вот так же лежал у костра и смотрел на звезды. И было это тоже у Сороковского ручья. Незадолго в семье случилось несчастье отцу оторвало на работе руку. Смотритель включил вытяжную трепальную машину в тот момент, когда отец очищал внутренние барабаны от пуха. Руку отхватило до плеча.

Отец сидел у костра изрядно выпивший, поправлял головешки. Мать пела какую-то невеселую песню. Федору она врезалась в память на всю жизнь.

вопрошала она, глядя перед собой затуманенными от слез глазами.

И вот, когда она только что закончила, отец с силой ткнул ей кулаком в лицо. Мать опрокинулась, закрылась руками. С испугом спрашивала:

— Степа, что ты? Степушка?

По рукам у нее текла кровь. Отец же, как обезумел, пинал ее, злобно, бессвязно кричал:

— Раньше времени хоронить? Убью, сука! Не нужен стал? А я вот живу! Радуйся…

Федор повис на отцовской руке, пытался мешать и тоже кричал.

Потом, когда отец успокоился, мать, утершись подолом, гладила его по волосам, ласково, извиняясь, говорила:

— Что ты подумал-то, Степа? Христос с тобой. Не могла я так…

Отцу было стыдно, что выместил на ней, неповинной, накопившуюся злобу, стыдно за то, что он был бессилен сделать что-либо другое.

Впоследствии он стал бить ее чаще. Нес из дома все, что можно было продать, а пьяный таскал ее за волосы, пинал. Мать была здоровая, могла спокойно сладить с ним, но не сопротивлялась. Умаявшись, отец ложился прямо на полу и засыпал. С ненавистью глядя на него, Федор спрашивал мать:

— Зачем поддаешься?

— Тяжело ему, сынок, — оправдывалась она.

— Он тебя забьет. В синяках вся.

— Перетерплю. А ему полегче станет. Обидели, сынок, его, вот и мечется. Ты не сердись, он хороший.

Отец так и сгинул: пьяный замерз у корпуса — не хватило сил подняться по лестнице.

Как-то вскоре, почти не болея, свернулась и мать. Федор помнит ее в гробу спокойную — словно была довольна, что ушла вслед за мужем из этой нерадостной жизни.

А на следующий же день после похорон двенадцатилетнего Федора отвели на фабрику, учеником в механическую мастерскую.

Утром, едва забрезжил рассвет, Федор спустился по росной траве к обрыву. Жерлицы оказались неразмотанными, живцы все целы. Осторожно, стараясь не топать, подошел к удочкам. За ночь на две попались подлещики. На длинной удочке намотало травы, наживки не было. Насадив новую, он закинул подальше и стал ждать.

От костра доносилось похрапывание (уходя Федор пожалел и не разбудил Артемку). На той стороне, в болотине, не уставая, кричал дергач.

Первая поклевка была слабой. Не надеясь засечь, он потянул удочку на себя. Удочка пружинисто выгнулась, леска пошла против течения. Стараясь не делать рывков, он торопливо выбирал ее. Крупная рыбина показала темный хребет. Попал голавль фунта на три.

Дернулась другая удочка, и в это время около жерлиц что-то плеснуло. Выждав немного, Федор осторожно пошел туда.

За луговиной вынырнуло огромное багряное солнце, сверкала роса на кустах. Последний раз скрипнул в высокой траве дергач… Федор обогнул куст и тотчас вздрогнул от испуганного вскрика. В двух шагах от него, прикрываясь руками, стояла Марфуша. Капельки воды стекали по ее телу, у ног валялось сброшенное белье. Она смотрела с мольбой, не в силах выговорить слова. Федор с усилием отвел взгляд, отступил в замешательстве. Девушка в это время успела набросить платье…

— Холодно… Замерзнешь, дуреха, — хрипло проговорил он, лихорадочно стаскивая с себя пиджак.