— Так-то вот, — назидательно договорила она.

— Ну, коль такая Акуля попадет — устоишь ли, — заметил Прокопий. — Верно рассуждаешь, Лександра: без бабы жизнь не в жизнь. Я вот много ли на отшибе, без Дуни? И то норовлю под юбку заглянуть…

— Сиди уж, — рассмеялась тетка Александра. — Кто на тебя польстится, колченогого.

Федор забавлялся, слушая их, и все еще никак не мог освоиться. Это ли не удивительно: захочет сейчас пойти из каморки — и пойдет, и не будет сзади шарканья ног конвоира, захочет — песню споет, хоть громко, хоть вполголоса. Да мало ли что можно захотеть, когда ты сам себе хозяин! Гладил стену и ощущал никогда не испытанное удовольствие от прикосновения пальцев к шершавой известке. Даже эта нелепая, застиранная занавеска, разделявшая каморку, казалась к месту. Ухо ловило раздельные удары стенных ходиков с покривившимся маятником.

— Жизнь-то какая! — Вложил в эти слова все чувство, которое его переполняло.

— Каторжная жизнь, что и говорить, — невпопад поддакнул Прокопий.

Федор поднял на него затуманенный взгляд. Обрадовался, когда тетка Александра сказала:

— Грех жаловаться — живем не хуже других.

Без стука вошел в каморку Андрей Фомичев и с ним белобрысый, прыщеватый парень в студенческой тужурке, с небольшим свертком в руках.

— Здорово живешь, Александра! — громко приветствовал Фомичев.

— Живу вот, — мельком взглядывая на парня, ответила она.

— Что такая неласковая? — удивился Андрей. — По слободке слух идет: Федор вернулся. Где он?

— Вон в переду с Прокопием.

Федор вышел из-за занавески. Поздоровался с Андреем без радушия. Стоял, выжидая, что скажет.

— Бледнущий-то, худущий! — воскликнул Фомичев. Присвистнул, мотнув кудрявой головой. — Только что скулы и остались.

— Не у Сороковского ручья на даче был, — недружелюбно заявила тетка Александра. — Лучше бы удивлялся, что жив пришел.

Андрей подозрительно оглядел ее, сказал обидчиво:

— Не с той ноги встала? Что-то не припомню, чем тебе досадил?

Тетка Александра озлилась.

— А хорошего что было? За все полтора года не спросил, как тут мальчонка без отца-матери…

— На тебя надеялся, старуха, — стараясь скрыть неловкость, сказал Фомичев и сразу же перевел разговор: — А о Сороковском ручье ты напрасно вспомнила. Нынешним летом мало кто под Сорока ходил. Бывало, по воскресеньям под каждым кустиком самовар дышит, гармошки поют, девки пляшут. Холера, будь неладна, перепугала народ. Скучно живут… Да, — повернулся к Федору, — познакомься вот, Иван Селиверстов, из Демидовского лицея.

Студент, неловко топтавшийся сзади Фомичева, вышел вперед, протянул руку.

— Андрей Петрович много рассказывал о вас, — заглядывая в сощуренные внимательно глаза Федора, сообщил он. Улыбнулся стеснительно и добавил: — Почему-то кажется, мы с вами подружимся.

— Кстати, дружилка с собой, — подхватил Фомичев. — Развертывай, Иван, сверток, а ты, Александра, не куксись, жарь скорей свою картошку.

Сели на половине Прокопия за грубо сколоченным столом с обгрызанными углами — Фомичев и Прокопий на табуретках, студенту и Федору досталась кровать. Студент все оглядывался, чувствовал себя стесненно, чего нельзя было сказать о Фомичеве. Тот хлопал Прокопия по плечу, подмигивал Федору.

— Ваську Дерина не видел еще?

— Нет, — встрепенулся Федор. — Как он жив?

— Озорует. Что ему сделается. Неделю тому назад с Лехой Васановым сцепился. У Лехи свой домишко в Починках, коровенка. Васька ему предлагает стог сена купить— за Твороговом, у ручья сметан, в кустиках. Ради забавы и приработка, дескать, косил, покупай. Дорого не возьму, всего две бутылки. Сговорились. Бутылку распили, вторую опосля, когда Леха сено привезет. Леха нанял лошадь, поехал. Твороговские мужики и накостыляли ему — не бери чужого. Стожок-то твороговских был. Еле ноги унес. Теперь в фабрике проходу не дают, хохочут: «Расскажи, как сенцо покупал!» И Васька Дерин хохочет— чего с него взять, всегда-то друг над другом подшучиваем. Теперь Леха как-то слух распускает: «Васька-то Дерин на охоте был близ Козьмодемьянска, медведя свалил. В каморке медведь, еще не протух, но запашок есть, потому сегодня распродавать по дешевке будет. Кому надо, идите». Васька с работы заявляется, у каморки бабы с корзинками толпятся, и среди них его Катерина. «Куда медведя дел?» Даже она поверила. А он и правда накануне с ружьем ходил… Досталось ему от баб. Ну-ка выстояли сколько, пока ждали, каждая пораньше спешила…

Пришла Марфуша из лабаза — ходила с Артемкой, — подала жирную крупную селедку, хлеб, выставила еще полбутылки водки и скрылась за занавеской. Прокопий запротестовал:

— Так, ребята, не годится. Они мне все уши прожужжали: «Вот выйдет Федор, вот придет Федор»… А пришел и прячутся. Праздник у нас общий. Александра, Марфа! Давайте сюда. За встречу выпьем да и в Рабочий сад сходим. Поглядим, какие для нас сготовили развлекалки.

— Разве только за встречу, — проговорила Александра, охотно направляясь к столу.

Несмело подошла Марфуша со своей табуреткой. Сели. Александра подняла стопку.

— Давай, сынок, за твое здоровье…. Не приведись каждому.

Артемка жался возле отца, гулять не шел. Ел сдобный крендель, кусал помаленьку, растягивая удовольствие.

Федор потянулся чокаться к Марфуше. От его взгляда она смешалась, чокаясь, плеснула вином на стол. Глаза, затененные длинными ресницами, повлажнели, щеки разрумянились.

Растерялась еще и потому, что все в эту минуту загляделись на нее.

— А что, Иван, плохие у нас невесты? — бахвалясь, спросил Фомичев.

Студент промолчал: видимо, не хотел еще больше смущать девушку. Он сидел бок о бок с Федором, слушал каждого, чуть улыбался. Федору он нравился все больше и больше.

— Скучно тут вам? — спросил Федор, отчего-то вспоминая Пеуна, с которым сдружился в тюрьме. Пеуна освободили на полгода раньше. Прощаясь, говорил: «Дом мой на Власьевской, недалеко от магазина Перлова. Не заглянешь — сам разыщу тебя, не затеряешься». «Надо будет обязательно побывать, поглядеть, как живет».

— Почему скучно, — откликнулся студент и повеселел. — Сам-то я из Любимского уезда. Родитель хозяйство кое-какое имеет. Часто приходилось бывать в больших торговых селах, городах, видеться с разными людьми. — Опять улыбнулся. — Никогда не замечал, чтобы было скучно. — Потом, заглядывая в глаза, сказал тихо, наклонившись к самому уху: — Вам стоит сердиться на меня. Книжку Фомичеву дал я…

Федор удивленно воззрился на него. Помедлив, сказал отчужденно:

— Чего теперь сердиться. Прошло. Значит, вон какой Модест Петрович. В полицейской части я сказал, что получил ее в трактире от Модеста Петровича. Выходит, Модест— это вы. Непохож. Тот черняв, с бородкой. Я потом во сне его часто видел. Ничего, забавный, хоть и ругались.

— Что же вы не поделили?

— Да то же. Как ни обернись, сзади стоит, книжицу сует. «На кой ляд она мне?» — говорю. Смеется, стерва. Из марксистов. — Федор усмехнулся зловредно, спросил — Вы тоже по этой части?

С удовольствием отметил, как смешался студент: напряглись желваки на скулах, надулись толстые губы.

— Многие называют себя марксистами, — уклончиво сказал студент. — Обругает чиновник своего начальника и уже считает — марксист… А злости у вас много, и это хорошо…

Оба не замечали, что за столом стало тише — прислушивались. Захмелевший Андрей Фомичев со стуком опустил стакан, не мигая уставился на них.

— К чему работа — был бы хлеб! — пьяно провозгласил он. — А так не годится. И я хочу секрет знать. — Ткнул пальцем в сторону Марфуши. — И она… Правда, Александра? Молчишь? Ну и помолчи, ты сегодня с другой ноги встала. А Федора я уважаю…

— Оно и видно, — вставила тетка Александра.

— Не веришь! — Андрей беспомощно оглянулся, ища поддержки. — Прокопий, правда? Хотя, Прокопий, ты ткач. — Засмеялся. — Ткач, хоть плачь. Ткачи — народ серьезный, не замай. А мы шутим… Рассказать, как Васька Дерин из прядильного медведя бабам торговал?