Швырев, запыхавшись от быстрого шага, говорил между тем приставу:
— Петр Семенович, я склонен принять за шутку. Да… Не могу свыкнуться.
Фавстов, крутолобый, с вывернутыми широкими ноздрями, сердито засопел и без единого слова достал из кармана кителя свернутый листок. Неторопливо развернул его толстыми, неуклюжими пальцами и показал бухгалтеру. То была листовка, озаглавленная: «К товарищам карзинкинцам».
— И это вы склонны принять за шутку?
— Взяли у моего сына? — холодея от ужаса, тихо спросил Швырев.
— Нет… К счастью, нет. Просто ее зачитывали на собрании, на котором был ваш сын, на котором выступал.
— Но он говорил глупости! Начитался, мерзавец, всякой всячины…
— Грамотный, — не то в одобрение, не то в порицание заметил пристав.
— Я из него выбью этот славянский вопрос. Ишь что удумал, негодный. Какое ему дело до австрийцев, которые слопали славянские государства? Я ему покажу Боснию и Герцоговину, я ему покажу императора Франца Иосифа!..
Фавстов пожал плечами — горячность Швырева его не трогала.
— На то ваше отцовское право, — невозмутимо сказал он.
— Считаете, что не поможет? — упавшим голосом спросил Швырев, которого больше всего пугало отмалчивание пристава, нежелание сказать прямо, что думает. И, что редко с ним бывало, унизился до заискивания, до просьбы: — Голубчик, сделайте, что от вас зависит. Поймите мое отцовское горе…
— Мы поговорим еще об этом позднее, — пообещал Фавстов, всем видом показывая, что сейчас распространяться не намерен.
Так ничего определенного и не добился Швырев и явился к гостям не в лучшем настроении.
В просторной столовой гости усаживались за столы, гнувшиеся под тяжестью закусок, вин, хрусталя и фарфора. С открытого балкона тихо доносилась музыка. В центре стола сели Карзинкин и губернатор, с боков их — самые влиятельные люди города, нарядные дамы. Грязнов, чувствовавший себя ответственным за ход празднества, с легким беспокойством оглядывался, хотел чтобы все было как следует. И он мог быть довольным: все шло как следует. Даже то, что его жена сидела рядом с городским головой Щаповым, гладкое розовое лицо которого лоснилось от взгляда на всевозможные закуски, шустовский коньяк, заморские вина, — и это, ему казалось, так надо. «Хорохорится, мокрая курица», — без особых чувств подумал он о жене, которая изо всех сил старалась казаться веселой, с деланной улыбкой что-то говорила Щапову. Грязнов был рад, что сидит поодаль от нее.
Более молодые заняли место в углу стола, у выхода, там заметно выделялись фабрикантша Дунаева и блестящий ротмистр Кулябко. В их кружке что-то оживленно обсуждали, слышался приглушенный смех.
Когда на свободное кресло рядом с ним опустился запыхавшийся, тучный бухгалтер Швырев, Грязнов неулыбчивыми глазами проследил за ним, губы его скривились — признак, что он чем-то недоволен, что-то ему не нравилось.
— Удивил меня ваш флирт с полицейским. Что-нибудь случилось?
Вопрос прозвучал так особенно, что чувствовалось насмешливое участие.
Перешептывание фабричного служащего с полицейским приставом почти на глазах у всех было отступлением от распорядка празднества, Грязнов этим был недоволен. Швырев же сразу побагровел, решив, что директору фабрики все известно и дела теперь не поправишь: сына непременно посадят в тюрьму, а его репутация честного конторского работника окажется сильно подмоченной. Чего доброго, заставят уйти с фабрики, как это проделали с некоторыми служащими, оказавшимися на подозрении в неблагонадежности. Грязнов бывает беспощадным.
— Что случилось? — невнятно переспросил Швырев, избегая смотреть директору в глаза. — Ничего, собственно, так, глупости одни…
«Стервец Фавстов мог доложить то, чего и не было», — вдруг пришло ему на ум, и он похолодел, потому что вспомнил, как однажды в присутствии Фавстова позволил себе неосторожно высказаться по поводу «прыщей на теле фабрики» — пристав и его помощник получали заработок от фабрики, не из государственной казны. Швырев тогда был чем-то раздражен, слова вылетели бездумно. «Конечно, запомнил, вельзевул, и теперь отыграется», — с ненавистью подумал он о Фавстове.
— В жизни глупостей сколько хочешь, — насмешливо согласился Грязнов и сразу отвернулся, стал внимательно слушать Карзинкина, который обращался к затихшим гостям с приветствием.
Швырев мысленно перекрестился, когда его оставили в покое, это давало ему возможность собраться с духом и скрыть растерянность: кое-кто из служащих фабрики уже поглядывал на него с любопытством. «Все, собаки, подмечают», — проворчал он.
После приветственного тоста Карзинкина опять заиграла музыка, гости заметно оживились, веселый стук ножей и вилок на время заглушил разговоры. Стоявшие сзади с серьезными лицами официанты в белых фраках ловко и незаметно наполняли бокалы, меняли посуду.
Грязнов ел без аппетита, искоса ревниво приглядывался к жандармскому офицеру, который то и дело наклонялся к Дунаевой, шептал что-то, и она весело, с беззаботностью девочки-гимназистки смеялась в ответ на его слова. «Ах, чтоб тебя… — ругнулся он, снова удивляясь тому непонятному, что нынче узнал в себе: оказывается, он, сугубо деловой человек, каким не без гордости считал себя, способен безрассудно увлечься женщиной. И отчего увлечься? Не было бы с Дунаевой этого офицерика, пожалуй, ничего не испытал бы. — Ах, чтоб тебя… Чушь какая-то, невообразимая чушь». С неожиданной враждебностью посмотрел на жену — скучная, с серым лицом… вся серая, нелюбимая. И нелюбимая, наверно, больше оттого, что она дочь этого идиота Чистякова, неопрятного, с полинялым лицом старого пьяницы. А ведь когда-то льстило чувствовать себя родней этого человека, игравшего, казалось, важную роль в городской думе. «Фу, как мерзко!» Презирал себя в эту минуту. Забрать бы сына, а жену больше не видеть. И этого шепелявого, насквозь глупого идиота тестя не видеть. Представил в воображении в своем доме Дунаеву, даже зажмурился от необычности такой мечты…
Карзинкин уже несколько раз обеспокоенно взглядывал на Грязнова, который занимал за столом место среди остальных служащих фабрики. Взгляд этот говорил, что излишняя скромность директора хотя и понимается им, но вовсе не обязательна — надо было сесть в центре стола, рядом с ним и губернатором, он заслуживает это место по своему положению. Теперь, заметив, что Грязнов молчалив и чем-то недоволен, он поднялся с бокалом в руке.
— Господа! — громко провозгласил он, заставив всех стихнуть. — Я хочу поднять тост, господа, за человека, деловые качества которого неизменно восхищают меня…
— Браво! Браво! — оживился сидевший рядом граф Татищев. — Скажите, кто этот человек, и мы с удовольствием выпьем вместе с вами.
— Я хочу поднять тост, ваше сиятельство, — наклонившись к нему, сказал Карзинкин, — хочу поднять тост за человека, с которым у нас давняя деловая дружба и полное понимание друг друга.
Карзинкин обвел взглядом гостей. Многие из них не догадывались, о ком он говорит, и перешептывались. Наверно, это и рассердило его. Он, не став объяснять, чем вызван этот тост, подошел к Грязнову.
— Ваше здоровье, Алексей Флегонтович! — сказал он таким тоном, в котором прозвучало небрежение ко всем остальным.
Сразу стало шумно. Теперь, когда стало ясно, к кому относились лестные слова владельца фабрики, все потянулись чокаться к Грязнову. Он улыбался, казался смущенным всеобщим вниманием и в то же время не переставал наблюдать выражение лиц подходивших к нему гостей.
— Алексей Флегонтович, не будьте такими хмурыми, — игриво сказала ему Дунаева, чокаясь с ним. — Вы такой серьезный, что я, право, побаиваюсь вас.
— О, я понимаю, кто вам больше нравится, — сказал он, намекая на ее соседа за столом.
— Фи, какой вы! — недовольно упрекнула молодая женщина.
А за столом снова произносили тост. На этот раз встал городской голова Щапов. От имени думы он передал Карзинкину приветственный адрес и теперь басовито и громко говорил о промышленности, о самом главном, на чем держится благополучие государства.