— У меня приличный оклад, я часто получал премиальные. Если жить экономно, то можно вполне накопить и на машину и на дачу.

Шадрин понимающе ухмыльнулся.

— Да, конечно, если жить экономно, то, пожалуй, можно и накопить. — Прочищая засорившееся перо авторучки, он на минуту задумался. — Скажите, пожалуйста, гражданин Ануров, история с габардином каким по счету была вашим грехопадением?

Ануров порывисто вскинул голову, остановив обиженно-удивленный взгляд на авторучке Шадрина.

— О каком габардине вы спрашиваете?

— Пока я спрашиваю о тех двух тысячах метров габардина, который прошел мимо магазина в руки спекулянтов.

— Я впервые слышу об этом габардине.

— А Шарапов показал, что душой и исполнителем операции «Мягкое золото» были вы.

При упоминании Шадриным «Мягкого золота» густые черные брови Анурова медленно выгнулись дугами, потом поползли на глазницы и нависли над ними, как густые корни подмытого дуба нависают над обрывистым берегом реки.

И снова вопрос:

— Кто эту операцию назвал «Мягким золотом» — вы или Баранов?

Ануров молчал.

— Я спрашиваю, вы или Баранов, потому что уверен: у Шарапова и Фридмана до этого недоработает фантазия.

Упоминание Фридмана, который, по расчетам Анурова, пока еще должен находиться на свободе и быть вне подозрения (на всех предыдущих допросах о нем не было сказано ни слова), окончательно выбило Анурова из колеи.

— Я, — понуро ответил подследственный.

— Сколько вы выжали настоящего твердого золота из своего «мягкого золота»?

— Сто тысяч.

— Это на общий котел?

— Да.

— Ваша доля?

— Пустяковая, третья часть половины.

— Почему же половины? Куда же шла другая половина?

— Ее забирал Баранов.

— На сколько человек делили свою половину?

— На троих.

— Кто были остальные двое?

Ануров видел, что запираться, когда следствию все известно, было глупо, это могло лишь раздражать Шадрина. Спокойным голосом он ответил:

— Шарапов и Фридман.

— Шарапову и Фридману какая доля шла?

— Тоже по трети из половины.

— Значит, львиная доля приходилась Баранову?

— Как видите.

— Это по какому же такому принципу вы так неравномерно делили доходы?

Ануров положил свои большие руки на колени. Долго и пристально он смотрел в глаза Шадрину. Потом тяжело вздохнул и, расправив плечи, поднял голову. Во всем его облике Шадрин уловил поднимающийся гордый вызов.

— Гражданин следователь, вы записываете в протокол все, что говорит подследственный?

— Не всегда. А в чем дело?

— Тогда у меня к вам просьба.

— Я вас слушаю.

— Только я хочу, чтобы то, о чем я сейчас скажу вам, не было занесено в протокол. Это мое условие.

Шадрин положил авторучку на стол и закурил.

— Я вас слушаю.

— Сто тысяч вам хватит?

— За что? — Веко правого глаза Шадрина задергалось в нервном тике.

Шадрину хотелось встать и прямо наотмашь, что есть силы ударить Анурова в лицо. Все он мог допустить до встречи с ним: его нежелание говорить правду, грубость, ложь… Но только не это! «Взятку предлагает, подлец… Даже голос не дрогнул. Даже не смутился, наглец. Как все это у него спокойно получилось!.. Что я должен делать в этом случае? Встать и возмутиться? Дать хороший отпор, унизить?.. Нет, это, пожалуй, самое легкое. Нужно посоветоваться с Бардюковым, доложить об этом прокурору… Постараться эти деньги, уплывшие от государства, вернуть государству?»

И Шадрин решил не придавать особого значения словам Анурова. Более того: он сделал вид, что это предложение его заинтересовало.

— За что вы хотите подарить мне такую сумму?

— За то, что мои действия будут квалифицироваться не по Указу от четвертого июня, а как спекулятивные сделки. Вы же видите по делу, — во всем виноват Баранов. Лично я, а также Фридман и Шарапов были орудием в его руках. Долгое время мы даже не знали, что попали в его сети.

— Как же это могло случиться, что душевнобольной человек, ярко выраженный шизофреник мог вас, как кроликов, держать в руках?

— Как шизофреник? — Ануров настороженно вскинул голову. — Баранов… душевнобольной? Что-то не вмещается в моей голове… — Но тут же, что-то сообразив, сказал: — А впрочем, впрочем…

— Баранов сейчас лежит в психиатрической больнице.

— В больнице?! — Ануров о чем-то думал. — А впрочем… Среди шизофреников было немало гениальных и талантливых людей. Говорят, даже Форд, этот король миллиардеров, страдает душевной болезнью. — И, словно что-то припоминая, Ануров проговорил: — Да-а… были у Баранова странности. Это, пожалуй, от болезни…

— Какие вы замечали за ним странности?

— На деньги он смотрел, как на мусор. Они от него уходили так же, как и приходили. Это меня всегда удивляло. Особенно последние полгода. Он стал даже каким-то замкнутым…

Шадрин поднял руку и дал знать, что о Баранове хватит.

— Что вам даст, если ваши действия будут квалифицироваться не по Указу, а как соучастие в спекулятивных сделках?

— Это даст мне два-три года лишения свободы вместо десяти или двенадцати, которые повисли надо мной.

— И за это вы обещаете мне сто тысяч? Где же вы возьмете такие деньги, гражданин Ануров?

— О деньгах заботиться не вам. Я беру это на себя. Вам их вручат через третье лицо в таком месте, которое будет заранее обусловлено.

Точно взвешивая и прощупывая ход мыслей своего подследственного, Шадрин долго молча смотрел на Анурова.

— Вы говорите, сто?

— Да, сто. Но если вам удастся прикрыть дело по «Мягкому золоту» и вы сумеете оставить всех нас на одном только драпе, то получите еще пятьдесят.

— А куда же деть тогда партию с трико «Люкс», десять рулонов тюля, люберецкие ковры и китайскую драпировочную ткань?

Спутанные корни бровей Анурова взлетели вверх.

— Вам и это известно?

— Не только это, но и другие ваши дела. — Шадрин затянулся папиросой. — Значит, вы предлагаете сто пятьдесят?

— Да.

— Это другой разговор. — Шадрин говорил тихо, время от времени опасливо посматривая на дверь. — А кому вы доверяете такие деньги?

— Это вас пусть не тревожит. Ваше дело назначить место и время.

— Все сразу?

— Нет, двумя частями. Вначале — сто. Пятьдесят — после суда, когда дело будет выиграно.

— Я не верю вам, Ануров. Сто пятьдесят вы не найдете. Все ваше имущество описано, захвачены и ваши сберкнижки. На всем арест.

Ануров желчно ухмыльнулся.

— Вы торгуетесь, как женщина, гражданин следователь. Это не деловой язык. Свои условия я сказал. — Ануров гордо повернул голову к решетчатому окну.

На кирпичном проеме окна лежала нежная белая подушка снега. Дмитрий видел, с какой тоской и болью взгляд Анурова упал на первый снег.

— Если вы рассчитываете на серебряную кадушку, то напрасно, гражданин Ануров. Этот ваш маленький банк в березовой роще лопнул.

Ануров встрепенулся всем своим большим телом.

— Что?!

— Смотрите. — Дмитрий подал Анурову три фотографии. На одной из них был запечатлен момент, когда Ануров с сыном шли по лесу. В руках отца был небольшой чемоданчик. Снимок сделан сзади, шагах в ста. На другой фотографии был заснят серебряный бочонок, стоявший на столе. Резной орнамент на стенках бочонка рельефно и четко выделялся на гладкой поверхности. На третьем снимке в глаза Анурова бросилось все, что было его последней надеждой на облегчение участи: пачка аккредитивов, сложенная веером, и рядом рассыпанные на скатерти драгоценности. Снимок был сделан сверху, с таким расчетом, чтобы был виден каждый аккредитив, каждый перстенек, каждая драгоценная безделушка.

Ануров хотел что-то сказать, но слова срывались с его вздрагивающих губ нечленораздельным мычанием испуганного человека, которого оглушили поленом по затылку.

— Позвольте… Это… это незаконно… Это мои сбережения… Это мои последние.

Шадрин не дал договорить подследственному.

— А вы подумайте, гражданин Ануров, может быть, вспомните и другой какой-нибудь потайничок?