— Елистратов Федор Игнатьевич, рождении тысяча восемьсот девяносто девятого года, беспартийный, из кулаков, в колхозе работал всего четыре года, последние семь лет он и вся его семья занимаются торговлей овощами со своего огорода, а также перепродажей вещей, купленных на станции у проезжих пассажиров. Кто может подробно охарактеризовать эту семью?

— Я, — раздался из зала басовитый голос.

— Фамилия?

— Прохор Лутонин.

— Пройдите сюда и, пожалуйста, расскажите сходу о семье Елистратовых.

К барьеру вперевалку, поводя могучими покатыми плечами, вышел тот самый мужик в синей рубашке, который на улице пошутил над дедом Евстигнеем, пугая его ссылкой в Нарым. В руках он держал военную фуражку. Через всю правую щеку его тянулся рубцеватый, похожий на шов электросварки, шрам.

— На колхозном собрании, товарищи, мы сообща порешили и единогласно постановили выселить семью Елистратовых из нашей деревни. А мне собрание поручило рассказать районному сходу, чем занимается сам Елистратов и на какие средства живет его семья. — Прохор Лутонин, волнуясь, прокашлялся, провел жесткой ладонью по загорелой шее. — Как были Елистратовы раньше кулаки, так они и сейчас на чужом горбу норовят прокатиться. С Федором Елистратовым мы годки, он еще поздоровей меня, а как война началась, куда он тягонул? Никто не знает. Достал себе ослобождение от фронта и, когда все мужики ушли на войну, заявился в деревню и перестал работать в колхозе. Сам и вся его семья занялись спекуляцией. Зачал скупать у местных рыбаков рыбу и тягать ее в город. По четыре пуда возил за раз. Завел двух коров, рабочего быка поставил, дюжину овец, три табуна гусей каждую осень резал и возил в город. А про свиней и говорить нечего. Каждую зиму трех штук валил пудов по двадцати. А когда наши бабы-солдатки просили его пособить привезти сено или хоть за деньги быка дать, чтобы пахать огород или подбросить дровишки, он и слышать не хотел. Ожирел за войну, дом пятистенный поставил, железом покрыл, живет что твой помещик. Я это говорю, товарищи, не к тому, что завидки меня берут. Завидовать тут особо нечему, если достукался, что народ из деревни выселяет. А все-таки душа кипит, когда видишь, что мы инвалидами вернулись с войны, а большинство и совсем не вернулось… Так вот, когда видишь, что бабы тут чуть ли не на себе колхозную землю пахали, оборвались, домашнее хозяйство в упадок пришло, а он как был раньше что твой пятый туз, так и сейчас живет и в ус не дует. Вызвали его три года назад на собрание, совестить стали, а он встал и молчком ушел с собрания. А в дверях сказал: «Вы мне не указ. Я вашего труда не нанимаю, не эксплуатирую, так вы ко мне и не привязывайтесь. Как хочу, так и живу».

Мы все эти годы колхоз на ноги подымали, а он над нами посмеивался да за две цены продавал нам то, что привозил из города. Много могу кое-чего рассказать про эту семью плохого, если сход считает, что это обязательно нужно.

С мест загудели голоса:

— Хватит!

— Понятно!

— Сову по полету видно!

— Голосовать!

Фитюньков тряхнул колокольчиком.

— Итак, товарищи, поступило одно предложение: голосовать. Других предложений нет? — Фитюньков обвел глазами зал. — Итак, кто за то, чтобы семью Елистратовых выслать в малонаселенные восточные районы?

Над головами поднялись руки, похожие на темные корни одного большого дерева.

— Опустите. Кто против?

Приглушенный говорок зала оборвал председательскую паузу.

— Против нет. Кто воздержался?

Воздержавшихся тоже не было.

— Значит, общим сходом района постановили: на основании Указа семейство Елистратова Федора Игнатьевича в недельный срок подлежит выселению с территории района. Переходим к следующей кандидатуре: Миренков Зиновий Кузьмич, рождения одна тысяча девятьсот пятого года, уроженец села Марфино, беспартийный, в тысячу девятьсот сорок пятом году самовольно вышел из колхоза «Путь Ильича». В семье никто нигде не работает, живут за счет побочных доходов. Общим собранием колхоза «Путь Ильича» Асинского сельсовета решено: семейство Миренкова Зиновия Кузьмича в принудительном порядке выслать с территории района в недельный срок. Кто из присутствующих может охарактеризовать данную кандидатуру?

С характеристикой Миренкова, мужика со злым тонкогубым лицом, заросшим рыжей щетиной, и маленькими бегающими глазками, выступили два человека — оба односельчане и оба хорошо знают эту семью. После их выступлений зал дружно загудел:

— Хорош гусь!

— Бабу с воза — кобыле легче.

— Пусть поезжает и научится, как трудом копейку добывать!

— Подвести черту!

Когда односельчане-колхозники, уполномоченные колхозными собраниями, выступали по следующим кандидатурам, назначенным к выселению, прокурор Глушков сидел мрачнее тучи: по каждому из обсуждаемых уже давно плакала скамья подсудимых. Почти все граждане, подлежащие административному выселению по Указу, или систематически и открыто занимались спекуляцией, или тайком расхищали колхозное добро. Несколько раз Кирбай бросал на него такие взгляды, в которых стыл упрек и осуждение: «Эх ты, прокурор района, под самым носом твоим воровали и продавали, а ты мух ловил».

Вскоре в зале начало темнеть, и сторожиха зажгла четыре керосиновые лампы, висевшие на стенах. Треснутые стекла ламп были заклеены подгоревшей бумагой. На столе президиума появилась огромная «молния», свет которой, падая на сцену, вырисовывал на фоне занавеса угловатые тени сидящих за столом.

Еще десять кандидатур были также единогласно подведены сходом под Указ. Когда же очередь дошла до предпоследнего — до Цыплакова, в зале произошло некоторое замешательство. Вышедший к барьеру пожилой и низенький односельчанин Цыплакова, шмыгая носом и комкая в руках картуз, несколько минут не мог начать свою речь — с задних рядов доносились выкрики:

— Понапрасну!

— Мужик дельный!

— Не поладил с председателем сельсовета!

Цыплаков обвинялся в том, что за последний год заработал в колхозе всего-навсего пятьдесят трудодней, которые он якобы имеет для отвода глаз, чтобы считаться колхозником и пользоваться приусадебным участком. А последние полгода и вовсе перестал появляться в бригаде и, как частник, занялся сапожным делом.

Выступление маленького юркого мужика с сурчиным лицом никого не убеждало. А когда кто-то с места спросил, что решило колхозное собрание и привез ли с собой выступавший протокол о выселении, тот беспокойно забегал глазками по головам присутствующих и сделал вид, что не слышал вопроса.

— Вот тут спрашивают, что решили на месте, на колхозном собрании? — раздался из средних рядов чей-то тоненький мужской голос.

— Некогда было собирать собрание. Сейчас покос, тут не до собрания. Сено в валках горит, дождик обещают, а тут обсуждать Цыплакова. Ему что? Он днем шильцем поковыряет, а вечером идет самогонку в баню гнать.

— А ты сам где ее гонишь — под полом? — глухо донеслось откуда-то из задних рядов.

— Без собрания не годится! Мало ли что один человек может наговорить, а то бывает и по злобе! — поддержал реплику все тот же тоненький голосок из средних рядов.

— Как хотите, товарищи, так сами решайте, а мне как велел председатель выступить, так я и сказал, а больше ничего не знаю. — Словно в чем-то оправдываясь, уполномоченный с сурчиным лицом развел руками, окинул взглядом приумолкший президиум и пошел на свое место.

В зале нарастал говорок. Заскрипели колченогие скамейки. Фитюньков поднес колокольчик к самому уху и усердно тряс им, призывая сход к порядку.

— Товарищи, прошу соблюдать дисциплину. Кто еще хочет выступить по данной кандидатуре?

Никто выступать не хотел. По лицам всех было видно, что не так уж опасен Цыплаков, как его разрисовал уполномоченный.

Видя, что сход начинает гудеть и колыхаться, а председательский колокольчик все глубже тонул в нарастающем рокоте зала, Кирбай, не вставая с места, поднял свою белую мягкую ладонь на уровне плеча и, продержав ее с полминуты, дождался полной тишины.