С каждом ударом веника дед Евстигней со смаком кряхтел и сипловато приговаривал:
— Так-так… Так-так… А-а-а… А-а-а!.. А ну, Санек, поддай еще ковшик, а то уж больно свербит спина, язви ее в душу!
— Мы и так еле дышим, а ты поддай.
— Поддай, поддай! Не жалей, бабам хватит пара! — Голос старика стал моложавей и властней. — А ну, кому говорят, подкинь ковшик!
Когда Сашка зачерпнул из кадушки воды, чтобы поддать пару, Дмитрий и Петр выскочили в предбанник.
Почти из дверей, пятясь от парной, Сашка плеснул полный ковш на раскаленную каменку. Пригнувшись, он тут же выскочил из бани и крепко закрыл за собой дверь.
— Ну, дед, отдавай богу душу! Только предупреждаю при свидетелях, я за тебя не отвечаю! — через дверь кричал Сашка деду Евстигнею.
Из бани доносилось неизменное: «А-а-а… А-а-а!.. Так-так…»
С распаренных спин братьев валил пар.
— Ты скоро там? — закричал через дверь Сашка.
— Обожди, вот спущусь сейчас, еще ковшик плесну, тогда и будет, — отозвался дед Евстигней. Было слышно, как зашипела каменка, как снова заходил веник по худым бокам старика.
Наспех, кое-как ополоснувшись, Дмитрий вышел из бани, как пьяный, слегка пошатываясь. С него градом лил пот.
— С легким паром, крестничек! — встретил его во дворе дед Аким. Сняв фуражку, он обнял Дмитрия за плечи и ткнулся седой, аккуратно расчесанной бороденкой в его щеку. — Гляди-ка, какой ты стал! Тебя теперь и не узнаешь.
— Не ты один, крестный, стареешь.
— Да, что верно, то верно. Седина в бороду, а черт в ребро. И у тебя, я вижу, белая паутина к волосам прилипла. А рановато, мы в твои годы, как грачи, черные ходили.
Вскоре пришли и Костюковы. С ними у Шадриных водилась давнишняя дружба, которую завязали еще покойные отцы.
Не отстал и дед Евстигней. Почуяв, что может перепасть чарочка, пришел спросить: не Дмитрий ли потерял в бане пуговицу. Присел на табуретку у печки, вроде как бы отдохнуть, а сам со стола глаз не сводит. Ушел только тогда, когда осушил чарку водки и закусил зеленым луком да ломтиком посоленного хлеба. От удовольствия крякнул, вытер ладонью усы и на прощанье сказал:
— Вот уважил, Митяшка! По кровям так и пошла, так и заиграла, ей-богу. — Надев картуз, дед Евстигней тронулся к дверям. — Хлеб-соль вам и доброй компании. Ну, я пошел. Не обессудьте, что незваным гостем явился.
В этот вечер до первых петухов из избы Шадриных неслись песни. Какие только не пели: веселые и жалобные, новые и старинные.
Пел и Дмитрий. Кажется, никогда еще в жизни он не пел с таким чувством. Особенно отводил душу, когда Сашка начинал какую-нибудь русскую народную, которую тут же дружно подхватывали все. Пели про Стеньку Разина, про бродягу, бежавшего с Сахалина, про лихую тройку…
У Сашки в этот день был выходной. В прошлое воскресенье он работал, а поэтому взял отгул. Проснулся он поздно, в десятом часу. От выпитой водки и самодельной браги болела голова.
— Мама, ты бы достала простокваши, — сказал он, сжимая виски ладонью. — Или огуречного рассола.
Мать принесла из погреба крынку холодной простокваши и малосольных огурцов. Сашка привстал, зажал крынку обеими руками и жадно припал к ней. Пил без отдыха, до тех пор, пока не захватило дух.
— Ух ты!.. Хороша штука! — Он поставил крынку на табуретку и вышел во двор. Сел на старую рассохшуюся кадушку, закурил.
Дмитрий и Петр вкапывали за хлевом столб.
— Зачем это? — хрипловато спросил Сашка.
— Душ Шарко мастерим, — отозвался Дмитрий, трамбуя вокруг столба свежую землю. — Ты чего на кадушку-то сел, смотри развалишь. Мы ее сейчас размачивать в болото понесем.
Из старой кадушки решено было сделать душ.
Петр работал с азартом. По его лбу тоненькими струйками стекал пот. Все четыре выкопанные ямы — его работа. Дмитрий у него был вроде подручного, на подхвате. Младший брат щадил московского гостя.
Сашка выкурил папиросу и молча понес кадушку к болоту. Его мутило. Когда вернулся, во дворе уже вертелся Васька Чобот, соседский парнишка лет восьми, сын конюха райпотребсоюза. Все это лето с утра до вечера Васька Чобот пропадал на дворе у Шадриных. Как ни наказывала его мать за это, он все-таки чуть ли не с постели несся к Шадриным и ждал, когда Сашка приступит к портрету. Завороженный, он, не отрываясь, смотрел, как постепенно, день ото дня, на мертвом полотне оживали черты Сталина. В этом Чобот видел какую-то непостижимую для его разума тайну. Разинув рот, он смотрел на чудодейственную кисть в руках Сашки, которого он стал уважать еще больше.
А дня три назад мать Васьки Чобота, которую по-уличному все звали Чеботарихой, с криком ворвалась в избу к Шадриным. Усмотрев соседскую корысть, она подняла такой гвалт, что Сашка решил отвадить от своего двора поклонника. Чеботариха на всю улицу раззвонила о том, что Сашка привадил к себе мальчишку, что заставляет его рубить табак, носить воду, посылает за хлебом…
На следующее утро Чобот, словно чуя беду, подошел к избе Шадриных с какой-то затаенной опаской, нерешительно. Во двор входить не решился. Почесывая на ногах цыпки, он сел у калитки на бревнах, дожидаясь, когда Сашка вынесет под навес сарая картину и краски. Чтобы не прогнали, Чобот на этот раз пришел не с пустыми руками. Принес почти новенький бритвенный помазок. Вспомнил, хитрец, что неделю назад Сашка целое утро искал для кистей волос и на Васькиных глазах расщепил старый, завалявшийся где-то бритвенный помазок.
— Ты опять здесь, Чобот! А ну, киш!
Васька сполз с бревен, попятился, но совсем уходить не хотел. Уж больно заворожило его художество Сашки.
— Дядя Саша, я те помазок принес… — насупившись, проговорил Чобот.
— А где ты его взял?
Исподлобья глядя на Сашку, Чобот протянул:
— У тятьки, он не узнает…
— Стащил?
Васька стоял молча, опустив голову и выщипывая из помазка волосы.
— Сроду не узнает.
— А ну, марш отсюда! Еще, чего доброго, мать побежит в милицию, заявит, что я воровать тебя учу! Ишь ты! — Сашка неторопливо подошел к вязанке хвороста, выбрал хворостину пожиже и стремительно кинулся к калитке.
Чобот убежал. В это утро за работой Сашки он наблюдал из своего хлева, через щель в плетне, которую он проделал, вытащив из стены кизяк. Это было вчера.
А сегодня Чобот знал, что к Шадриным приехал старший брат Дмитрий. Из окна своей избы он увидел, как Сашка с кадушкой на плечах пошел к болоту.
На этот раз Чобот решил, что в день приезда Дмитрия Сашка драться не станет, постыдится: все-таки как-никак, а старший Шадрин приехал не откуда-нибудь, а из Москвы.
Чобот сегодня решил даже умыться и вымыть в кадке усыпанные цыпками ноги. К палисаднику Шадриных он подошел нерешительно. Придерживая одной рукой вечно спадающие штаны, ждал, когда Дмитрий пригласит его войти во двор.
Но Чобота никто не замечал.
— Дядя Митя, я посижу у вас… — не выдержав невнимания, попросился Чобот.
— Что?
— Я посижу у вас во дворе, а то дядя Сашка дерется.
— Чего же он дерется?
— Не дает картину глядеть.
— Это почему же не дает глядеть?
— Говорит, что у меня нехороший глаз, сглажу.
Дмитрий захохотал.
— Заходи, Чобот, посиди!
Чобот, с опаской оглядываясь, вошел во двор, а сам все искоса поглядывал в сторону болота. Когда он увидел шагавшего через огород Сашку, то на всякий случай отошел подальше от вязанки подвяленного хвороста.
Сашка закрывал ворота на огород с таким равнодушным видом, будто ему сроду не было никакого дела до Чобота и он давно забыл про него и про скандал, который неделю назад учинила его мать. Но Васька видел, что Сашка хитрит, а поэтому потихоньку, бочком попятился к калитке.
— Ты что это, Сашок, Чобота обижаешь? — спросил Дмитрий, пробуя пошатнуть вкопанный столб.
Сашка не ответил, словно не слышал вопроса. Зато, когда шел к крыльцу, вдруг сделал такой резкий и неожиданный выпад в сторону вязанки хвороста, что Чобот, карауливший каждое его движение, стремглав кинулся с шадринского двора. Бежал и что-то выкрикивал на ходу, а что — Дмитрий никак не мог разобрать.