Лиля изо всех сил старалась не думать о Струмилине, но сил не хватало. Она не могла не думать о нем. Вот и вчера, в воскресенье… С самого раннего утра, чтобы хоть на несколько часов забыться и мыслями уйти в другой мир, она долго бродила по завьюженному лесу, прислушиваясь к печальному шуму ветра.

После обеда отправилась в Москву. Почему ей захотелось вдруг поехать на Новодевичье кладбище — она не могла понять, но мысль эта как-то сразу согрела ее. От кого-то она даже слышала, что кладбищенская тишина, бегущие в небе облака и полевые цветы успокаивают человека.

Через час Лиля уже входила в знакомые ворота старинного русского монастыря.

Первые надписи на гранитных памятниках и надгробьях она читала внимательно, проникновенно. Потом однообразие эпитафий и надписей начало утомлять ее. Она направилась туда, где под каменными плитами гробниц лежали великие сыны России. Вот он, совсем маленький, скромный из скромнейших памятник-часовенка Чехову. Чехову!.. Тому самому великому Чехову, который, как никто в мире, умел от души смеяться и заражать этим смехом других. Тому самому Чехову, который рыдал при виде страданий обездоленных людей. Что такое ее, Лилины, горести перед духовными трагедиями великих людей, сжигавших себя на кострах большой мечты, которая снилась человечеству? И вот он, Чехов, лежит в земле. Его нет в живых. А когда-то он жил. А вот и Гоголь. Прах его покоится под черной гранитной плитой. Неужели нет уже в живых человека, создавшего неудержимую тройку, которой правит лихой русский мужик, крикнувший всем народам и странам: «Посторонись! Русь едет!..» Вот памятник Веневитинову. Юный поэт погиб в самом расцвете большого таланта. А дальше… Гениальный Собинов в роли Лоэнгрина исполняет свою последнюю, лебединую песню. Белый мрамор легок и нежен, как пух. Листья орешника желтыми накрапами расцветили памятники и могильные холмики.

У сероватой мемориальной доски с надписью «Народный артист СССР К. С. Станиславский» Лиля присела на лавочку. В канавках букв на мемориальной доске натекла грязноватая вода. Край серой гипсовой плиты отколот. Лиле стало обидно за великого русского артиста.

Шагах в пяти от этой бедной плиты, сделанной на скорую руку, возвышался роскошный огромный памятник из белого мрамора. Памятник огорожен богатой узорчатой оградой. Он был поставлен некой Сонечке, умершей от роду двенадцати лет. «Конечно, — думала Лиля. — Сонечка была хорошая, милая девочка. Ее баловали родители, а потом она умерла, и родители понесли непоправимую утрату. Из их жизни безвозвратно ушло самое дорогое существо. Все это так…» Со всем этим Лиля внутренне соглашалась, но Решетников, русский писатель Решетников… Почему его скромный низенький памятник завалили кучей мусора и отбросами? Неужели Станиславский за всю свою жизнь, которую он сжег во имя большого народного искусства, не заслужил хотя бы скромного надгробья?

С этими мыслями Лиля встала со скамейки и направилась к могилам героев войны. Своя боль становилась тише, глуше. Что она, Лиля, со своей мизерной женской любовью, когда вот здесь, под ногами ее, тлеют в земле кости людей, ставших гордостью эпох и наций!

У памятника Зои Космодемьянской Лиля не смогла сдержать слез. Алые полотнища, обвивающие постамент героини, были сплошь усеяны комсомольскими значками. Это самые простые, самые рядовые из рядовых юноши и девушки, проходившие мимо Зои, снимали со своей груди комсомольские значки и прикалывали к алым полотнищам, как частицы своих сердец, которые в эти минуты были переполнены самой светлой и возвышенной любовью к Родине, к ее славным сынам, погибшим во цвете лет.

Лиля отколола с кофточки комсомольский значок и прикрепила его к венку, возложенному у подножия монумента. Перед образом Зои она чувствовала какой-то священный трепет.

С кладбища Лиля возвращалась умиротворенная.

Такой неожиданной переменой в ее настроении дедушка был одновременно обрадован и обеспокоен. Знакомый с психиатрией как врач, он знал, что резкие и бурные изменения жизненного тонуса человека иногда влекут за собой тревожные последствия. Но, приглядываясь к внучке поближе, он успокаивал себя тем, что в поступках ее и мыслях виден полный здравый смысл и определенная логика.

— Что же ты, красавица, нос повесила? Получила отпуск и никуда не едешь.

— Мне никуда не хочется ехать, дедушка. Хватит с меня и летнего курорта.

Профессор хитровато сощурился и молодцевато, бочком прошелся вокруг внучки.

— А у меня что-то есть для тебя, — подзадоривал он Лилю.

— Что-нибудь сладкое?

— Выше!

— Клипсы?

— Еще выше!

— Билеты на премьеру?

— Мимо! Ни за что в жизни не угадаешь.

— Ну, хватит мучить, дедушка, покажи! — По-детски хныкая, Лиля капризничала и старалась разжать руку деда.

— Сыграй мне что-нибудь хорошее, тогда получишь!

Лиля знала, что играть дедушка заставлял ее только за солидные подарки.

— Ну, профессор Батурлинов, держитесь! Если вы меня на этот раз обманете!.. Если у вас какая-нибудь пустышка в руке, я сожгу на костре все ваши неопубликованные научные труды! Согласны?

— Согласен!

Просторную гостиную затопили звуки «Патетической сонаты» Бетховена, которого старик Батурлинов особенно любил.

Руки Лили стремительно взлетали над клавиатурой рояля. Вся она в эту минуту сливалась с фантастическим, построенным в ее воображении образом буревестника, который еще со школьных лет возникал в ее сознании, как только раздавались звуки «Патетической сонаты».

Лиля играла, а сама мысленно скандировала «Песню о буревестнике» Горького:

«В этом крике — жажда бури! Сила гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике…»

Рокотали басы, в них вплетались тонкие звуки, вырванные правой рукой у самого края клавиатуры.

Теперь Лиля уже читала вслух:

— «Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады…»

Чем дольше Лиля играла, тем темпераментнее, одухотвореннее становилась ее игра. Когда в зале прозвучали последние аккорды и Лиля встала из-за рояля, в глазах старика стояли слезы. Достав из кармана платок, он отвернулся в сторону и сказал:

— Великолепно! Великолепно!

— Где же подарок, дедушка?

Старый Батурлинов растроганно улыбался.

— К сожалению или к счастью, он нематериален. Его нельзя ни надеть, ни съесть.

— Что же это такое?

Профессор принял торжественную позу, достал из грудного кармана хрустящую голубую бумажку и сказал с расстановкой:

— Ты едешь за границу!

— Что?!

— Через два дня ты едешь во Францию. По туристической путевке. На три недели. — Профессор Батурлинов махал над головой путевкой.

Только теперь Лиля по-настоящему могла сообразить и оценить, какой невиданный и большой сюрприз преподнес ей дедушка. Забыв, что он уже не тот, каким был десять лет назад, она кинулась ему на шею и принялась звонко целовать худые, в старческих складках щеки.

— Дедушка! Ты у меня такой хороший!.. Ты такой молодец!.. Нянечка, идите сюда, вы слышите — я еду во Францию! Париж! Я пройду по улицам, где ходит Пикассо, где когда-то ходил Бальзак, Гюго! Где сохранились еще следы Наполеона!.. Монмартр, Лувр, Елисейские поля, Бастилия!.. Все, о чем я читала во французских романах, я увижу собственными глазами!

Радости Лили не было предела. Будучи студенткой Плехановского института, Лиля изучала французский язык. Старая учительница-француженка, благоговейно любившая свою родную Францию, по которой она тосковала, всегда так красочно и так заманчиво рассказывала о красотах Парижа, что пределом своих желаний Лиля считала посетить эту чудную страну и этот звенящий на весь мир Париж.

Неожиданная радость принесла и огорчения. Просматривая вечером свои туалеты, Лиля решила, что ехать во Францию в старых платьях — только позориться. Она самым искренним образом была убеждена, что ее засмеют, как только она выйдет из вагона на парижский перрон.