Но есть ли что-нибудь другое За этой темнотой немою?
Михалу жутко и тоскливо,
И сердце в нем стучит пугливо.
Ох, страшно смертное томленье!
Что ждет его? Могила, тленье!
Он хочет жить… Прочь, мрак и тьма! Там тяжело, там ночь сама…
И он погибнет в той пустыне?
О, нет же, нет! Кровь в жилах стынет! Как жизнь летуча, скоротечна!
Он разве жил?… О вечность, вечность! Кто обоймет тебя, измерит?
Кто даст ответ? Кому поверить? Волною потрясен угрюмой,
Михал не хочет дальше думать.
«Ну, что ты, мать? А ты б присела», — Жене он говорит несмело И ждет сочувствия, надежды.
«Дай руку, милая. Ну, где ж ты?»
И у нее в душе тоска.
Да, песня жизни коротка!
И как не вовремя стихает!
Но Ганна боль перемогает,
А в горле слезы комом, льются,
И давят, жгут, на волю рвутся! «Помру я, Ганна!.. Ой, как жарко!..
До дна свою я выпил чарку!..»
И удивляется Михал:
Не то сказал он, что желал,
Совсем не то… Ну, что ж, пускай!.. «Ты эти думы отгоняй!
Немало люди ведь болели,
Болели годы, не недели,
И сколько случаев таких!
А смерть не уносила их».
Михал с усмешкою кривою Качает тихо головою,
Устало, тяжело вздыхает,
И вновь душа его блуждает Вдали от жизни, а глаза Туманит горькая слеза.
Антоний шумно входит в хату И, сев на лавку возле брата,
Смеется, шутит разудало,
Чтоб как-нибудь развлечь Михала, Надежду добрую подать И думы мрачные прогнать.
«Ну как, Михась? Ты, брат, бодрись! Не падай духом, не клонись!
А день какой! Эх, день хороший! Пройтись теперь бы по пороше!» «Пойти — пойду, да не вернусь!
Пойду туда же, где Петрусь,
В Теребежи — под крест сосновый…» «Ох и чудак ты, право слово!
Так и пошел! Ну, нет, брат, дудки!
Ты брось, Михась, такие шутки! Еще походим мы с сохою,
Еще и над своей землею Ты попотеешь, и немало -
По картам бабка так гадала.
Нет, нет! Пожить придется нам!» Антоний говорит, а сам Душою никнет, холодеет,-
Знать, вправду худо! Смертью веет: Пред нею не захлопнешь дверь!
И дело странное: теперь Любой пустяк, как ни был мал, Особый смысл приобретал:
То куры в хате задурят,
Кудахчут целый час подряд.
Одна ж из них, взмахнув крылом, Вдруг кукарекнет петухом С каким-то бесовским задором;
То где-то в чаще леса ворон Закаркает зловеще, глухо,
А то в трубе завоет вьюга,
Затянет жалобно, пугливо,
Иль закугукает тоскливо По вечерам сова ночная,
В кустах ольховых пролетая, Застонет так, что сердце ноет.
А то собака вдруг завоет.
Все это — вести издалека,
На правду страшную намеки,
Все это неспроста бывает -
Все смерть-старуху закликает.
А ночь придет!.. Эх, ночь-темница, Каких ты ужасов криница!
Глядит в окно и сердце гложет Без отступа… Ой, милый боже!..
В объятьях стужи ледяных Трепещет тонкий серп луны,
На стеклах белит он полотна,
Такой печальный и холодный.
Михал не спит, а боль тупая Растет, под сердце подступает.
Нет ни надежды, ни желаний.
Его померкшее сознанье Все беспокоит, все тревожит.
Ни» спать, ни есть уж он не может. Огонь колышется и пляшет,
Кругом немые тени машут.
Они качаются, трясутся И смехом пустеньким смеются;
То бегать по стенам начнут,
То снова медленно плывут.
Огонь все движется, все скачет… Михал вдруг слышит — кто-то плачет. Иль то бубенчик под дугой Звенит печалью и тоской?
А чьи же очи там блеснули?…
И мысли далеко скакнули В поток просторов и времен,
Где нет границ и нет препон.
Глядит Михал. Нет, что такое?
Он не один, а их уж двое:
Один Михал — больной и сонный, Другой — силач неугомонный.
Один лежит, другой идет,
Идет по лесу без забот,
Веселый, песню распевает,
Того ж, дурной, не замечает,
Что за спиной, за шагом шаг, Крадется страшный, темный враг В каком-то длинном балахоне И водит пальцем по ладони,
Кивнет с усмешкой и чертит, Записывает, ворожит.
Кто он такой? Чего он хочет?
Что он, нагнувшись, там бормочет?
И неприятный запах тленья Пахнул от черного виденья…
И запах ладана исходит…
Так это ж смерть за ним там ходит! Иль это поп?… И все пропало.
Михала и следа не стало.
Куда ж он делся? Где он, где?
Эх, быть беде! Ну, быть. беде!
Ах, нет! Вот он! Он волком стал:
Бежит — испуг его забрал.
Ой, прорубь! Ой! Он — прыг туда,
И понесла его вода.
Конец… В воде он пропадает.
Ушел под лед, а лед сверкает. Взирают, дрогнув, дебри леса.
И вдруг какая-то завеса Под чьей-то страшною рукой, Сближая небеса с землей, Надвинулась суровой мглой.
Михалу стало тяжело,
В груди дыханья не хватает,
А мрак все ниже нависает,
И светлый круг немой пустыни Вот-вот погаснет в тьме-пучине. Михал кричит и в страхе бьется, Чуть-чуть завеса раздается.
Глаза он тяжко размыкает,
В его руке — рука другая.
Он изнемог — теснит дыханье.
Ах, сколько скорби и страданья!
Он просит помощи людей,
Жены, и брата, и детей.
Ведь небо черство, небо глухо И не приклонит к людям уха;
Хоть ты проси, хоть ты моли,
Хоть сердце стонущее вынь,-
Не шевельнешь его твердынь.
Оно далеко от земли,
Оно бесчувственно: немое,
И безответное: пустое.
«Ты узнаешь меня, Михал?»
Он веки тяжкие поднял И на жену уставил взгляд:
«Жена… Спаси меня!.. О, брат… Спаси, спаси!.. Спасайте, детки!..» — И струи слез полынью едкой В глазницах впалых выступают. Михал вздохнул и затихает.
«Ой, свечку, свечку! Умирает!»
Лицо дрожит в последней муке,
На грудь бессильно пали руки. Михал еще раз содрогнулся,
Еще на миг один очнулся,
Как будто что припоминая…
Он дышит, но дыханья мало,
И вдруг ему все ясно стало.
«Антось… Родной мой… Жить кончаю! Я весь сгорел, брат… Умираю.
Веди хозяйство… сам, один,
Как брат родной, как лучший сын… Бог не судил мне видеть воли,
Свой хлеб посеять не позволил.
Земля… земля… люби родную.
Трудись над ней. И дай красу ей!
На новый лад… Жизнь сделай новой… Детей не брось… Ох!..» И готово.
Ни слов живых, ни сердца стука.
И холодеющую руку Антось целует, и рыдает,
И к телу брата припадает.
В поле, в поле При дороженьке Наклонился крест Над могилою.
Все тропинки шли В свет широконький,
Привели ж они К той могилушке.
Ой вы, дороженьки людские,
Тропинки узкие, кривые,
Во тьме свои вы петли вьете,
Как будто по лесу бредете.
Простор вас кличет небывалый,
Где горизонт лазурно-алый,
Где солнца так пригожи взоры,
Где думы ткут свои узоры,
Чтоб жизнь по-новому начать И счастье воли сердцу дать И разогнать его тревоги…
Свободный путь!.. Когда ж во мгле Ты засверкаешь на земле И все в одну сведешь дороги?
‹ Март, 1911-5 января 1923 г.›
ХАТА РЫБАКА
(Главы из поэмы)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Глядит в окошко тихий вечер,
Струится мрак на тесный двор.
Мороз, зимы художник вечный,
На стеклах пишет свой узор.
Лежит земля в одежде белой,
Лес нарядился в жемчуга.
Покой холодный, омертвелый
Хранят безмолвные снега.
Но в старой хате жизнь мерцает:
Свидетель дедовских времен,
Печалью древней удручен,
Лучник, как колокол, свисает.
{14} Лучина в лучнике дымится,
И весело огонь трещит,
Как бы живой, как бы жар-птица,
О чем-то о своем шумит.
Казалось бы, что в этой хате,
Замшелой, сгорбленной, седой,
Лежать бы должен на полатях
Ведун с крестьянскою душой
Или ворожея, что может
О будущем поворожить,
Людей гаданьем удивить
И даже сердце им встревожить.
Нет! Тут как раз во цвете силы,
Весны своей встречая дни,
Живут Марина и Данила.
Год, как повенчаны они.
Стоит верстак, кипит работа,
И стук бежит во все углы.
Данила трудится с охотой.
Для санок тешет копылы.
{15}Он топором взмахнет широко,
Отрубит, выверит на глаз,
А мысль летит и унеслась
Куда-то в новый день, далеко.
К лишеньям и труду привычный,
Он свой лелеял в сердце план:
Уйти от доли горемычной,
Не жить, как в щелке таракан.
Довольно гнуть пред паном спину,
Ходить по людям бобылем!
Теперь их двое, и с Мариной
Они построят новый дом.
А эта хата ожидает
Хозяина который год.
Его ж все нет, он не идет,
И где-то он — никто не знает.
Не век пуста была избушка,
В ней проживал — еще не встарь —
Приволья друг — Сымон Латушка,
Рыбак завзятый и дударь.
Но жил он птицей перелетной,
Хоть, правда, в стаях не летал,
А больше в дреме беззаботной
Зимою ночи коротал.
Когда же голод потревожит,
Стучась в окно сухой рукой,
Сымон и зимнею порой
Спешит на «промысел отхожий».
Но по какому же маршруту
Идти, к хозяевам каким?
Он на дворе стоит минуту,
Ноздрями втягивая дым.
И нос Сымона не обманет,
Как компас, поведет туда,
Где у хозяюшки в сметане
Блинов полна сковорода.
Любили люди нрав Сымона.
Свой человек он был для них:
Ведь он; обычаев людских
Держался твердо, как закона.
К тому ж он весел постоянно
И рассмешить любого мог.
Везде и всюду гость желанный,
Он шутки сыпал, как горох.
Как только воды речки звонкой
Войдут весною в берега,
Один Христос живет в хатенке,
Сымон же мчится на луга.
Несет с собой рыбачьи снасти,
Ведро, уду и котелок,
Садится в легкий свой челнок,
Уверенный в рыбацком счастье.
Весна и летнее приволье —
Веселый праздник для него.
Бедняк он, но кругом раздолье,
Тепла и света торжество.
Простор небесный над лугами,
Дыханье чистое лесов,
Костра приветливое пламя
И думы мирные без слов.
Простой себе он сварит пищи,
Лежит и нежится в траве,
Спокойно, ясно в голове.
Весь белый свет — его жилище.
Вот так, в занятьях беззаботных,
Жил наш Сымон — один всегда,
Сам и хозяин и работник.
Но и к нему пришла беда.
Сымон вязал на рыбу сети,
А на Сымона в этот час
Панами хищными в повете
Сеть хитроумная плелась.
Сучили нити их шпионы,
Как паутину пауки,
И нити были так крепки,
Что застонали все Сымоны.
Пришел однажды панский гончий,
Полициант, — проверил снасть
И актом свой осмотр окончил
Таким, что можно с ним пропасть.
За невод подать назначает,
За густоту его глазков
Еще пять злотых набавляет —
Плати, Сымон, и будь здоров!
Потом пошли еще налоги:
За хату, землю и за двор,
И штраф! На головы их мор!
Чтоб протянуть скорей им ноги!
