Мне трудно, память напрягая,
Припомнить черный день былой,
Когда шумел под свист нагаек
Полночный ветер надо мной.
Но и забытое страданье
Из сердца нелегко изгнать,
Хоть дней острожных прозябанье
Так неприятно вспоминать.
И должен я с моим героем
Пройти и тем его путем,
Где проходил он под кнутом,
Под панской стражею, конвоем.
Я проклинаю вас, остроги,
И вас, надменные паны!
О, сколько мук народ убогий
Терпел от вас! И без вины!
Теперь вы сброшены с дороги,
И к власти нет у вас пути.
В народе никакой подмоги
Обломкам панства не найти!
Так сгиньте, тюрьмы и страданья!
Паны, промчались ваши дни!
Вы — без народа, вы — одни,
Остатки разной панской дряни.
Путь тяжких мук прошел Данила,
Конца ему он не видал.
Таких страданий и не снилось,
Что он по тюрьмам испытал.
Данилу били, истязали,
Угрозой думали смирить.
Подачек много обещали,
Чтобы к себе переманить.
Данила не сдавался катам,
Не уставал одно твердить:
«Паны мешают людям жить.
То Богут виноват проклятый!»
Допросы — первый круг мученья —
Окончены. Пред ним лежат
Все той же страшной цепи звенья,
Кругом него все тот же ад!
Дорога пунктов пересыльных,
Где брань конвоя и пинки,
Пред ним раскрылась в далях пыльных,
И сердце ныло от тоски.
Все дальше, дальше уплывали
Его домашний уголок,
Марина, маленький сынок,
И сердце рвалось от печали.
Он не один! Их тут немало,
Ему неведомых людей,
Забитых, загнанных, усталых…
Иди, противиться не смей!
Куда их гонят? Все равно им:
Один острог или другой.
Покрыт туманной пеленою
Грядущий день, как лес ночной,
Идут с ним люди разных званий,
Из городов и мужики,
А есть, наверно, и шпики,
Что служат псами в панском стане.
Данила с этим уж встречался —
Меж них предатель может быть,
И он в пути остерегался
С подобной тварью говорить.
Идет он мерно полем, лесом
С каким-то жуликом вдвоем
Их руки скованы железом,
Как шеи двух волов ярмом.
И, как волы, они друг другу
В пути не скажут двух-трех слов.
Их понукают, как волов,
Они ж наручник тянут цугом.
Приводят ночью их к вокзалу,
И под кандальный тихий звон
Сдают там новому капралу,
И загоняют их в вагон.
И хоть темно тут, тесно, грязно,
Как будто в клетке для зверей,
Но слов не слышно безобразных,
Над головою нет плетей.
Проходит ночь, день угасает,
А их везут. Вдруг паровоз
Запнулся, будто в землю врос…
Одна минута и другая…
Кругом шумливое движенье,
Свистки, гудки и стук колес,
Треск, грохот, тяжкое пыхтенье —
Другой подходит паровоз.
Вагон под выкрики конвойных
Назад под семафор идет,
И постепенно шум нестройный
Затих. Рожок сигнал дает.
И снова звуки все заглохли.
Вдруг лязг замка. Упал засов.
Вновь окрик грубых голосов:
«Слезайте, черти, коль не сдохли!»
Тяжелый путь уж за спиною —
Этапы, где нельзя вздремнуть
Под палкой панского конвоя,
Неволи горькой первый путь.
Но к новым мукам и заботам,
К бессчетным дням тоски, тревог
Ведут железные ворота,
Острожный двор и сам острог.
Стоит Данила у конторы
Среди зеленых кунтушей,
Мордастых наглых палачей,
Стоит средь хищной панской своры.
Наживы жаждой обуяны,
Все обыскав, все перерыв,
Они трясут твои карманы,
Ты ж стой, молчи, ни мертв ни жив.
Все, что пригодно, все, что ценно,
Уходит к жадным хапунам,
Все попадает к ним мгновенно
И прилипает к их рукам.
Но вот окончен обыск этот.
Теперь твой путь ведет в острог,
Но есть еще один порог,
Что может сжить тебя со света.
Есть в том остроге изолятор.
Там — свой порядок, свой уклад,
В той тесной камере проклятой —
Убийца, жулик, вор и кат.
Там все — отпетые бандиты,
Закон их — убивай! Возьми!
Они тем живы и тем сыты,
Чтоб издеваться над людьми.
Они охранников страшнее,
И в руки этой злой шпаны
Сдают невольников паны —
Ломать им ребра, мылить шеи.
Ведут Данилу в изолятор
И с ним еще троих людей.
Вот теснота! Все сбиты, сжаты —
Тесней, чем в бочке для сельдей.
И глянуть «гости» не успели,
Как тут их взяли в оборот.
«Принес ли дьявольского зелья?» —
Спросил верзила-обормот.
Взор — дикий, цвет лица — землистый,
Глаза пронзают, как ножи.
Кричит Даниле: «Покажи,
Чем наделили коммунисты?»
Данила, хоть и был измаян,
Сжал кулаки. «Ты кто такой?
Что думаешь, ты здесь хозяин?
Ты кто? Начальник надо мной?»
Затихла камера, ни слова:
Как руку он посмел поднять?
Пред ним Адольф из Ченстохова,
Что всех заставил здесь дрожать.
Весь побледнел нахал усатый.
Лицо пылает, как в огне.
«Целуй, несчастный, руку мне!» —
И ткнул кулак свой волосатый.
Да так он ткнул, что кровь из носу
По бороде пошла струей.
Как отомстить ему, барбосу?
Как вытерпеть позор такой?
Невзвидел света мой Данила.
Забыв себя, он кулаком
С такой Адольфа двинул силой,
Что полетел тот кувырком.
«А ну! — на битву вызывая,
Данила оглядел шпану. —
Иди, кто хочет! Долбану!»
И присмирели негодяи.
А по углам, сперва несмело,
Довольный, загудел народ:
«Вот это голос! Это дело!
Что, гад, посеял, то и жнет?»
Встает Адольф побитой псиной.
Так уронить авторитет!
Глядит вокруг с кривою миной —
Теперь аминь ему пропет!
Таков закон меж уголовных:
Того спешат они признать,
Кто может крепко в зубы дать,
И нет тому меж ними ровни.
Ватага разом зашумела
И разделилась, все кричат:
Немало тут таких сидело,
Кому в печенки въелся кат.
Они — сторонники Данилы,
Долой — Адольфа-вожака!
Из них выматывал он жилы,
Он — здешних стражников рука.
А эта стража тихо, ловко
Допрос по делу начала.
Судьба Данилы тяжела:
Ему назначили «рэйбовку».
«Рэйбовка» — это истязанье,
Чтоб за провинность наказать:
Дают виновному заданье —
Пол голой палкой подметать.
Вот палка! И пошло мученье!
Иди и чисти коридор,
А за тобою наблюденье
Ведет острожников дозор.
Твой каждый шаг они измерят,
Мети, как изверги велят,
По восемьдесят раз подряд,
И не противься злому зверю.
Так начиналось для Данилы
Житье острожника в тюрьме,
Как тяжело и как постыло
В неволе вечной, в вечной тьме!
Метет, метет в бессильной злости,
И пот с лица его бежит,
И млеют руки, ноют кости,
А наблюдатель все кричит:
«Скорей, сильней, ловчей, зараза!
Тебе ли панский строй сломать?
Панов не любишь, песья мать?
Всю дурь повышибу я сразу!»
Но все кончается на свете,
Пришел конец «рэйбовке» той.
Данилу из бандитской клети
В другой отдел повел конвой.
А там свои сидели люди,
Чьи души мужества полны,
Сегодня жертвы — завтра судьи,
От них не знают сна паны.
Они прошли огонь и воду —
Путь героической борьбы,
Стоят, как мощные дубы,
Служа лишь правде и народу.
Тут легче я вздохнул с Данилой:
Хоть он по-прежнему в тюрьме,
Но все же здесь не так уныло,
И свет блеснул ему во тьме,
Тут можно то услышать слово,
Что силу людям придает
Надеждой скрасить путь суровый,
Что нас к свободе приведет.
Я тут приветствую сердечно
Всех верных партии людей,
Носителей ее идей,
Ведущих к счастью, к правде вечной.
Текли печально дни за днями,
И проходил за годом год,
А хищный зверь терзал когтями
Несчастный скованный народ.
Паны, пробившиеся к трону,
Все совершали, что могли,
Чтоб был покорен их закону
Народ подвластной им земли,
Чтоб он забыл родное слово,
Обычаи свои забыл,
Смиренно голову склонил,
Панам прислуживать готовый.
Но, несмотря на все стремленье
Держать народ в руках своих,
Не раз терпели пораженье
Паны от пахарей простых.
Но лучше всех их бег форсистый
Сдержать могли большевики,
Свои, чужие коммунисты —
Панам жить с ними не с руки.
Повсюду любят их в народе,
Они идут своим путем,
Пред смертью страх им незнаком,
Они отважно в бой выходят.
И даже тут, в охранке строгой,
Со стражей рядом, под замком,
Они идут своей дорогой,
