Проходит время мерно, тихо,
Ни грозных смен, ни новостей,
А где-то уж крадется лихо
И лишь минуты ждет своей.
Не слышно Богута, не видно,
Как будто был у них во сне,
Но чаще зло подходит скрытно —
В покое полном, в тишине.
Повадку Богутову зная,
Ждут панских козней бедняки.
Покажет он свои клыки,
Настигнет их невзгода злая.
И неизвестность их тревожит,
И мучит призрачный покой.
Чем пан еще «приветить» сможет?
С какой он явится бедой?
Приедут, верно, из участка,
Там есть у Богута рука,
И скажут хмуро, безучастно:
«Съезжай, пся кость, не жди пинка».
Они гадают так и этак,
Когда наступит черный срок…
Да что за толк от их тревог?
Тут жить не до конца же света!
В руках быстрей кипит работа,
Возок Данила мастерит,
Не помешает лишний злотый,
Топор сверкает и звенит.
По горло дел и у Марины:
Средь хаты высится станок,
Навиты нитки-паутины,
Хоть и чужой прядет ленок.
За пряжу платят чем придется:
Кто шерсти принесет, кто льна.
В кудели, как в венке, она.
Любой ей труд шутя дается!
Марина — добрая хозяйка,
Хозяину — надежный друг.
Читатель, вместе с ней давай-ка
Заглянем в расписной сундук.
То от Данилы дар на память,
Когда ходил он женихом.
Внутри на крышке — розы пламя
И домик с ярким цветником.
Рисунок сделан кудревато,
Видать, с охотой и теплом,
И в сундуке веселом том
Весь лучший скарб Марины спрятан.
В минуты отдыха Марина
Сундук любила отомкнуть,
На радость и себе и сыну
Все выложить, перетряхнуть.
Тут скатерть есть ее работы —
По краю в белых кружевах,
На ней узоры, переплеты —
Искусной выдумки размах.
Под скатертью же аккуратно
Она хранила рушники,
На них такие петушки,
Что и самой взглянуть приятно.
Гляди, Валерик, видишь — птицы.
А это — полотна кусок.
Пришлось здесь мамке потрудиться…
А вот — на праздник поясок.
Сошью рубашку для сыночка
И так украшу воротник,
Чтоб стал Валерик василечком
Среди колосьев золотых,
А он, смеясь, ручонки тянет.
Мать не натешится сынком
(Жизнь кажется ей сказкой, сном…),
И наконец в прискрынок глянет.
{16} Да разве можно удержаться,
Чтоб пропустить прискрынок тот?
В нем так приятно покопаться,
Валерик даже замер, ждет.
Один ларец работы тонкой
Достоин самых лучших слов, —
Данила для любимой женки
И тут не пожалел трудов.
Ну, чем бы, кажется, полезен
Тот дуб, что век лежит в реке?
А вот ларец в ее руке,
Не наглядишься, так чудесен!
Как жук, он черный весь, скользящий,
Возьмешь в ладони, ну — плывет.
В нем, словно в зеркале горящем,
Все движется, блестит, живет.
И так искусно он исполнен,
Что крышки не отыщешь в нем.
И весь он доверху наполнен
Лишь самым дорогим добром.
Два перстенька тут, крестик медный —
Сыночку куплен в день крестин, —
Найдется злотый не один,
И талисман есть заповедный.
Сам по себе он глупость, может, —
Никчемный красный черепок,
Но для Марины он дороже,
Чем весь тот полный сундучок.
Хранит его Марина свято,
Как чистую печаль свою.
С ним брат меньшой играл когда-то, —
Жив он иль нет? В каком краю?
Не раз Игнатка в изумленье
Сквозь стеклышка холодный жар
Смотрел на луг, на крутояр,
На лес пылающий, осенний.
Ей станет тяжко, с новой силой
Тоска, как уголь, сердце жжет:
Где он, бедняга, братец милый?
Неужто к дому не придет?…
Вот так Марины жизнь катилась
В кругу тревог, надежд простых;
С рассвета допоздна трудилась
И для себя, и для других.
Эх, бедность! Вечно над тобою
Нужда и беспросветный мрак!
И вспомнится Сымон-рыбак
С его бездомною судьбою!
Уже и сретенье минуло,
Осели пышные снега,
К теплу помалу повернуло,
День раздвигает берега.
А все февраль, холодный, лютый,
Ведущий зиму на причал,
Твердит: «Эй, люди, вы обуты?
А дров запас у вас не мал?»
Но люди рады: день светлее,
И время движется скорей,
Просторы смотрят веселей,
Покров зимы, чернея, тлеет.
В окошко солнце смотрит чаще,
А в полдень капает со стрех,
На речке пухнет лед скрипящий,
Кругом ребячий крик и смех.
Светлей и рыбака жилище.
Валерик вырос не шутя —
Ему уж четверть года с лишним,
Он сесть пытается, кряхтя.
Растет мальчонка — загляденье,
Уж знает и отца и мать.
Ну как же им не ликовать?
Ну это ли не утешенье?
Все шло тропой, сдавалось, доброй,
И жить бы можно кое-как,
Когда бы пан коварной коброй.
Не сторожил их каждый шаг.
И вот из гмины к ним нежданно
{17}Приносят желтый панский лист:
О платеже строчит пространно,
Грозя судом, канцелярист.
Но пану мало только платы,
И приказал им строго он:
В недельный срок — из хаты вон!
Вот он и пробил, час проклятый!
Через неделю и другая
Пришла бумага — пан не ждет:
Паук свирепый, налегая,
Все крепче сеть свою плетет.
Данила — к Богуту, взмолился,
Но пан ни на вершок назад.
«Что ж, случай был — не согласился,
Так кто ж, выходит, виноват?»
Теперь уж просьбы безнадежны,
Ведь хата по суду — его,
Она стоит не для того,
Чтоб в ней ютился сброд мятежный.
И в Петрушах известно стало,
Какое зло замыслил пан.
И эта новость взволновала
Привыкших ко всему крестьян.
Чего он так навис над хатой?
За что платить? Зачем их гнать?
Как терпим мы такого ката?
Весь век он будет лютовать!
Мужик Данила — домовитый,
Марина — поискать таких!
Едва житье пошло у них —
И прахом все, пути закрыты.
Деревья клокотали глухо,
Горячий гнев копя в тиши.
И на усадьбу без испуга
Глядели молча Петруши.
Им пан-осадник въелся в кости —
{18}Так опостылел жадный гад.
Не раз непрошеные гости
Последний скарб несли из хат.
Ну, словно воды в половодье —
Долги, налоги, штрафы, суд,
Никак не вырвешься из пут, —
И ненависть росла в народе.
Несладко жить им под панами;
Кругом неволя, произвол,
И заработка нет годами,
А дети голые, без школ.
Своих газет и книжек нету,
Родное слово — в тупике,
Кружки, собранья — под запретом,
И весь ты в панском кулаке.
Чуть что — нещадные расправы,
Штыки, конвойные, острог,
Растет густой чертополох,
И дымом тянет из Варшавы.
О Петрушах хоть мимоходом
Сказать пора немного слов
И познакомиться с народом,
Что здесь живет спокон веков.
Людей, по правде, тут немного —
Всего, считай, семнадцать хат,
Строенья выглядят убого,
Все бедны на единый лад.
Вросли, скривившись, в дол песчаный,
На заскорузлых крышах мох,
Как бороды лешачьи, лег,
Прикрыв клоками струпья-раны.
Чтобы придать красы лачугам
И Польши честь не уронить,
Приказ был дан по всем округам —
Немедля хаты побелить.
Не много бодрости прибавил
Халупам сгорбленным побел,
И петрушевцев позабавил,
Потешил тот «державный» мел.
Лемех Авген придумал мудро
Пословицу на этот счет:
Мол, стенам нашим мел идет,
Как бабушке столетней пудра.
Нет, никогда не одобряет
Мужик того, что хочет пан,
Но всем, что пан ни затевает,
Он видит блажь или обман.
А как могло быть по-другому,
Когда тебе простор закрыт?
Нот дед Кутейка, всем знакомый,
Его табак был знаменит.
Теперь бедняга стонет стоном —
Табак свой разводить не смей,
Для пана по приказу сей,
А уж какой там вкус — в «казенном»!
Да не один Кутейка только
Панами выбит из седла.
Прикинь-ка, наберется сколько
Таких из каждого села.
Всечасным грабежом, обманом
Уж так зажали — не вздохнуть,
Ну, словно пойман ты капканом,
Не устают душить и гнуть.
А коль, не дай господь, узнают,
Что слух направил на восток,
Тогда пропал ты — свалят с ног
И без пощады доконают.
Соблазн же у людей немалый
Узнать побольше, как живут
В краю за пограничным валом,
Где власть своя, где волен труд.
А кстати, на дворе Авгена,
Как часовой мужицких хат,
До туч возносится антенна,
Прельщая хлопцев и девчат.
Идут сюда и пожилые,
Не смело, правда, а тайком,
Послушать вести вечерком —
Родной Москвы слова прямые.
Вокруг стола засядут чинно,
Окно задернут поплотней.
Крути Варшаву для почина
И целься на Москву скорей.
Варшава — так, на всякий случай,
Особенно же в этот час,
Когда возможен шпик-лазутчик,
Нахлебник панский, лоботряс.
Но люди здесь не без сноровки,
Здесь видят подлеца насквозь,
И коль такой вотрется гость,
Так не погладят по головке.
Давно ведется, хоть и глухо,
Война с панами у крестьян,
Востро держать им надо ухо,
Чтоб не поддаться на обман.
Вот и сегодня — нету веры,
Что тут не ходит сыщик-бес.
Нет, дудки, приняты все меры —
Свои кругом на страже здесь.
Заметит кто-нибудь чужого —
Сигнал, Авген за ручку круть,
И уж ксендзы вовсю орут,
Слышны псалмы из Ченстохова.
И веры не теряют люди,
Храня надежды свет в груди,
Пусть ныне правит пан и судит —
Весна им блещет впереди!
А дед Кутейка молвит строго:
«Мужик вовеки не помрет,
Пред ним великая дорога,
А пана только гибель ждет.
Он царь сегодня, всех сильнее,
А завтра — прах, зола и дым,
Полынь не вырастет над ним.
Я ж табачок еще посею!»
