Когда заря уж занялась,
Вернулся с похорон Михась.
Вошел в землянку, расстегнулся,
Зевнул и с хрустом потянулся, —
Ведь целый день толкался он
И, ночь не спав, был утомлен.
Так сладко-сладко ныло тело —
Скорее отдохнуть хотело.
Жена его не теребила,
Про похороны лишь спросила
И, раз-другой вздохнув по пану,
Сказала: «Спи! А я уж встану».
И тотчас стала одеваться,
Чтоб за работу приниматься.
Пошла корову подоила,
Картофель свиньям перемыла.
Лучи восхода золотые
Дерев макушки зажигали,
Сияньем, блеском выстилали
Небес пучины потайные.
«Эй, хлопцы, хлопчики, вставайте!
Скотину в поле выгоняйте!
Давно пора уж! Хватит спать!» —
Алеся, Владю будит мать.
А хлопцы только потянулись
И с боку на бок повернулись.
Тут мать немного постояла
И головою покачала:
«Будить-то жаль! Ох, сны их сладки!
Пускай поспят еще ребятки».
А дядя уж на поле росном
Сохою ткал борозды-кросна.
Но в поле так пырей разросся,
Что руки вспухли у Антося,
Ежеминутно поднимая
Сошник и корни очищая.
«Ну и болото! Нет терпенья!
Не пахота — одно мученье.
Два шага сделаешь и стой,
Воюй тут с нечистью такой.
Да как же раньше-то здесь жили?
С сохой, что ль, вовсе не ходили?
Что можно было тут взрастить,
Коль в землю сошника не вбить?
Конь с борозды одной устал.
Ну и народ, чтоб он пропал!
Так расплодить сорняк на ниве!
Видать, тут жил лайдак ленивый!»
Антось стоит и размышляет
И поле хмуро озирает.
Но вдруг на солнце кинул взор
И побежал к себе во двор.
«Никак, еще коровы дома? —
Спросил он Ганну. — Вот напасть!
И на гумно к ребятам — шасть. —
Вы что зашились тут в солому?
Вставайте мигом, лоботрясы!
Прошло уже не меньше часа,
Как солнце в небе засветило,
Они же… Хоть воткни им шило!
Эй, хлопцы, говорю кому?
Не то прутом вас подниму!»
Мальчишки заспанные сели,
Бросают нехотя постели
И лапти обувают хмуро.
Потом во двор идут понуро,
А мать вослед бежит из хаты
И торбу подает ребятам.
В ней хлеб, а может быть, и сало.
И хлопцам веселее стало.
Когда уж солнышко пригрело,
Антось, на поле кончив дело,
Распряг конягу своего,
Подмогу жизни трудовой.
Довольный Сивко за гумном
Прошелся медленно, шажком,
Понюхал землю деловито —
А может, где колючка скрыта —
И с превеликою охотой
Валяться начал у заплота.
Антось глядел и потешался
И тихо, ласково смеялся.
На месте ж погоревшей хаты
Теперь работа шла завзято.
Там плотники уж сруб вершили
И плахи ровненько пилили.
Антось, довольный мастерами,
Улыбку прячет под усами,
Шагает к будочке своей
И видит брата у дверей.
Михась уж малость отоспался, —
В обход он нынче собирался,
Заботой занятый другою:
Под чьею же теперь рукою
Служить в лесничестве придется?
Откуда, кто сюда припрется
И место сытное займет?
Кого из замка князь пришлет?
За завтраком Антось с Михалом
Об этом думали немало
И кандидатов обсуждали, —
Одних хвалили, тех ругали.
«Галонского бы нам сюда!
Вот стали б на ноги тогда, —
Простой, спокойный, не надменный,
Лесничим был бы он отменным!»
«Да, это так, — Михал вздыхает, —
Но князь его почти не знает,
Поддержки в замке он не встретит,
Там есть другие на примете.
Такого выищут кащея,
Такого гада-лиходея,
Что проклянешь с ним все кругом —
И землю панскую и дом».
То правда, — поддержала Ганна. —
Житья не будет нам от пана,
Коль сунут дурня или ката,
Немилой станет эта хата.
Так допекут, хоть волком вой
Иль по миру иди с сумой!»
«Эх, брат! — махнул Михась рукою. —
Мы власть видали над собою,
А будем жить — еще увидим!
Но так мы из беды не выйдем
К не добьемся ничего,
Покуда не устроим сами
Горбом, вот этими руками
Угла на свете своего!»
Свой угол! Вымолвить-то просто,
Да, видно, мы не вышли ростом:
Тут денег надобно мешок,
А не пустой наш кошелек;
Считай — за землю заплатить
Да лесу на избу купить…
А в Миколавщину вернуться —
Так лучше тут терпеть и гнуться.
Там теснота, галдеж и споры,
Из-за травинки — драки, ссоры, —
И вновь туда — страдать и жаться?
Давайте службы уж держаться,
Пока еще держаться можно, —
Антось заметил осторожно.
И Ганна с дядей согласилась. —
Еще беды ведь не случилось!
Вот скоро кончим строить хату.
Лугами здесь места богаты.
Никто пока не притесняет
И глаз в горшок не запускает.
Свой хлеб — за все тебе награда,
А потерпеть, известно, надо».
«Да! Потерпеть! Одно терпенье
Вот так и даст тебе спасенье! —
Хозяин усмехнулся криво. —
Век гнись, сноси все молчаливо
И думать даже позабудь
Сорвать ярмо когда-нибудь.
А над мечтой про землю, хату
Закаркай вороном проклятым,
Тяжелый крест поставь над нею,
Как и над всей судьбой своею.
Терпенье — все! Ему нет края!
Чего же мы тогда страдаем?
Зачем все наши устремленья
Пустить поглубже в грунт коренья?
Вот если б вам в глаза плевали
(Вы этого не испытали!)
И унижали, как скотину,
Ежеминутно, без причины,
А вы б моргали лишь глазами
Пред полупанками, панками
И перед всяким панским чирьем,
Тогда б терпенью не учили! —
Глаза Михала засверкали,
А губы яростно дрожали. —
Терпи безмолвно, непрестанно,
А каждая свинья у пана,
Свистун и выродок гнилой,
Лакей последний, грошевой,
Тебя «премудро» вразумляет!
Терпи! Пусть он честит и лает
И за нос как захочет водит!..»
Антось и Ганна не находят,
Что им ответить, как тут быть,
Как узел этот разрубить.
Так, день за днем, не ожидая,
Прошла неделя и другая.
Готова новая изба,
Над белой крышею труба
Сверкает красною короной,
И двор расчищен захламленный.
В окошках зайчики играют
И солнце в гости закликают.
Ну, хата добрая на вид
И жизнь хорошую сулит.
Когда семейство перебралось,
Всем эта хата показалась
После землянки раем божьим.
«Хоть поживем в дому хорошем, —
Довольная сказала мать. —
Берлоге прежней не под стать!..»
Но вдруг Ксаверий к ним пришел.
«Эх, брат, попали мы в засол!
Приехал пан, да уж такой,
Что лучше в речку головой!»
«Откуда, кто?» — спросил Михал.
«Да ты его, наверно, знал:
То пан Раковский из Татарки.
Паскуда, слышал, высшей марки!»
«Стой, пан! Я это имя знаю!
Слыхал о нем, припоминаю.
Так пан Раковский? Злей собаки!
Покажет, где зимуют раки! —
Михась, поднявшись, отозвался
И вдруг недобро рассмеялся, —
Тот смех был над самим собою,
Над глупой, детскою мечтою
О неком справедливом пане…
Теперь мытье пойдет без бани. —
Слыхал, слыхал про эту пташку!
Всем от него придется тяжко!
Поганый пан, чуть осерчает,
Уж с кулаками налетает!»
Еще лесничий не явился,
А уж о нем все разузнали
И так подробно расписали,
Как будто с ними он родился:
И с виду он каков собою,
И что имеет за душою,
И чем известен, сколь богат,
И одинок он иль женат,
И где, когда, чем отличался,
Как к подчиненным придирался, —
Ну, одним словом, «изучили»,
Все кости пану перемыли.
И правда, пан попался злой,
На редкость въедливый, крутой,
Всех ненавидел, презирал
И нос надменно задирал.
Однажды возвратясь из бора,
Подавленный, с угрюмым взором,
Михал в семье повел рассказ,
Как встретил пана в первый раз.
«Иду, а он навстречу, значит.
За ним верхом Абрыцкий скачет.
Подъехал пан, остановился.
«День добрый пану!» Поклонился.
А он, как столб! Не отвечает!
Потом сквозь зубы начинает:
«А где ты служишь, человече?»
«Служу, паночек, я в Поречье».
«Так это ваше благородье
Со всей округой дружбу водит?
Чужих телят на луг пускаешь!
Ты этак службу исполняешь?
Зачем в лесу так стежек много?…
Сидишь у своего порога!
Такой я службы не люблю, —
Лентяям хлеба не даю!
Забыл ты, для чего нанялся?»
Сказал и далее помчался.
«С телятами уж влезли в уши!
Ох, ну и люди! Что за души!» —
Проговорила, вспыхнув, мать.
«Чего ж еще могла ты ждать?
Тот самый Тэш, чтоб подлизаться,
Готов хоть в черти записаться.
Брехать умеет чисто, гладко —
Такая у него повадка».
От грустной повести Михала
Тоска в избе на всех напала.
«Ну что ж! Терпи, молчи, таись,
Выходит так, друзья мои?
Нанялся, говорят, — продался!» —
Михал с усмешкой отозвался.
