Токто трижды поклонился молитвенному дубу. Все присутствующие молились с жадностью, с упоением, с верой в помощь могущественных солнца и эндури. Только Гэнгиэ растерянно поглядывала на окружавших ее людей и неумело кланялась.

«Верят в эндури, а сами обманывают его, — думала она, шагая за мужчинами, которые на нартах везли свиную тушу домой. — Может, и не верят совсем? Но зачем же тогда молиться так жарко? Значит, верят. Но зачем тогда жалеть кусок свинины? Можно же отдать эндури съедобный кусок».

Вскоре Гэнгиэ, позабыв о жертвоприношении и обо всем на свете, хлопотала возле очага — женщины готовили угощения для гостей. Целый день они варили, парили и жарили: угощений требовалось много. Кэкэчэ часто отходила от очага, потому что виновник всех этих хлопот громким ревом требовал ее, не признавая ни отца, ни Гиду, ни Поту.

Вечером, на закате солнца в дом занесли всех сэвэнов, какие только хранились в семье Токто. Сэвэнов набралось с десятка два: здесь были полосатые собаки, мордастые звери, напоминавшие волков, лисиц, были бурханы с человеческим обличием. Деревянные бурханы оттаяли, покрылись мокрыми полосами. Гэнгиэ обходила бурханов, перед каждым ставила еду, кашу, лепешку и кусочек мяса.

В доме собирались соседи и чинно усаживались на нары. Кэкэчэ подала шаману Тало чашку с кровью. Шаман выпил чашку до дна, губы ему вытерли душистым саори, и Тало начал шаманский танец. Сделал один круг, Кэкэчэ подала ему чашку с настоем багульника. После настоя шаман словно опьянел, танец его потерял ритм, неистово гремели побрякушки на поясе, длинные стружки на голове развевались как при сильном ветре, а саженный шлейф на спине, с бело-черной полосой, змеей извивался за мечущейся фигурой шамана. После пятого круга Тало начал подвывать по-звериному, размахивать прижатыми к локтям орлиными перьями.

В неистовом танце шаман пробегал круг за кругом, потом в изнеможении опустился у порога. Ему помогли снять шаманский наряд, под руку привели на нары, подали трубку.

Кэкэчэ, Идари, Гэнгиэ и еще несколько женщин, каждая с отдельным блюдом, стали обходить присутствующих, каждому совали в рот ложку с едой. Соседи благодарили хозяев, желали здоровья и счастья новорожденному сыну.

Кэкэчэ складывала пустую посуду перед очагом, собирала пищу, поданную бурханам, и шепотом просила добрых бурханов защитить ее сына.

— Если он будет здоров и не будет болеть, в следующем году в это же время вы получите такое же вкусное угощение, — говорила она. — Старайтесь, добрые сэвэнэ, охраняйте моего младенца.

Перед шаманом Гэнгиэ поставила столик, подала еду, водку. Тало отдохнул после танца и с жадностью принялся за еду. Токто наливал ему водку.

— Душу сына схоронишь в жбане? — спросил он.

Шаман обглодал кость, пожевал сочное мясо и ответил:

— Что же с тобой делать, Токто? Отказать тебе не могу. Сегодня поздно, я загоню душу мальчика в мешочек, а завтра в жбане схороним. Есть у тебя жбан?

— Есть, в нем рыбий жир хранили.

— Ничего, сойдет.

Кэкэчэ подала еду мужчинам. Токто с Потой подсели к столику шамана.

Водка у Токто кончилась, ее было так мало, что хватило только на выполнение обряда жертвоприношения, угощения шамана. Но соседи остались довольны и без водки, они наелись мяса, каши, пампушек, фасоли. Когда разошлись гости, шаман «загнал» душу мальчика в матерчатый мешочек, сшитый матерью, и положил себе под подушку.

— Так будет сохраннее, — сказал он Токто. — Под подушкой я храню все души доверенных мне детей.

— А души не перепутаешь?

— Нет, как можно перепутать? Они же в различных мешочках.

Тало сделал оскорбленное лицо, а сам думал: знают или не знают Токто с Потой о том скандале, который произошел год назад. Один из родителей потребовал душу ребенка, тоже захотели схоронить в жбане счастья. Тало привез им мешок — он точно помнил, что мешочек был сшит из синей дабы и таких мешочков было два — и начал выполнять обряд. В это время мать ребенка взяла мешочек, повертела перед носом и закричала, что шаман перепутал души детей, что она мешочек отметила крестиком, а этот мешочек без крестика. Тало и так не пользовался уважением охотников, а тут совсем потерял уважение; его выгнали из дома, заставили сходить за подлинной душой ребенка. Громкий был скандал.

— Шаман ничего не путает, — сказал Токто.

— Нельзя нам ошибаться, от нас зависит человеческая жизнь, — подтвердил Тало и подумал облегченно: «Не слышали».

Токто лег умиротворенный, успокоенный, он за день сделал все, что мог сделать — принес жертву солнцу и эндури. Боги получили жертву, теперь они будут охранять его сына: днем солнце, обходя небо, будет присматривать за мальчикам, ночью эндури будет следить за ним, чтобы злые духи не наслали болезнь на него, чтобы его семейный враг, Голый череп, не посмел приблизиться к мальчику. Сколько детей Токто забрал этот Голый череп? Должен бы насытиться, утихомириться и оставить в покое семью Токто; сколько несчастия, горя принес он Токто. Может же он сжалиться над ним, оставить последнего его ребенка в живых?

Рядом легла Кэкэчэ и сообщила, что поднимается пурга. Токто и без нее давно слышал вой ветра, крупный снег, поднятый им, дробью хлестал по окну, затянутому сомьим пузырем. Токто прислушался к этому треску, а воображение его рисовало сына, сидящего на постели, в руке у него сомий пузырь, с десятком дробинок внутри, мальчик смеется во весь рот и трещит погремушкой. Ветер усиливался, беспрерывно хлестали по окну снежные заряды. Токто уснул и во сне видел сына с погремушкой в руке, погремушка была такая большая, что заняла полнеба, закрыла землю от солнца.

«Зачем ты закрываешь землю от солнца?» — спросил Токто.

«Чтобы солнце не видело меня», — ответил сын.

«Оно же тебя охраняет».

«Никто меня не охраняет, я сам себе живу».

«Тебя охраняет солнце от Голого черепа, убери погремушку».

Мальчик засмеялся, начал еще усерднее трясти ручонками, и сомий пузырь загремел громом, совсем закрыл землю от солнца.

«Что за сон посетил меня ночью? — думал Токто утром. — Хороший он иди плохой? К чему бы все это?»

Он сел на постели и закурил. Женщины уже хлопотали возле очага, они готовили вновь угощения гостям.

— Мать Богдана, сегодня опять обряд будут выполнять? — спросила Гэнгиэ у Идари.

— Да. Знаешь какой?

— Нет.

— Ты же не беременеешь, вот и будем…

— Ты всегда шутишь…

Токто улыбнулся и подумал, что на самом деле Гэнгиэ пора было бы забеременеть, как бы не оказалась она бесплодной, тогда опять придется обращаться к шаманам. Он с нежностью смотрел на невестку и залюбовался ею.

Все мужчины и женщины дома проснулись, мужчины сидели на постели и курили, женщины хлопотали у очага, носили куски льда и загружали ими котлы, кастрюли, носили дрова и топили очаг. Токто раздумывал, обратиться к шаману или нет, чтобы он растолковал его сон, потом забыл, занятый сыном.

А за окном неистовствовала пурга, кружила тяжелый, затвердевший снег, замела все тропинки, завалила двери и окна низких землянок и фанз. Ветер жужжал и свистел в каждой расщелине жилья, наваливался всей тяжестью на травяную крышу, пытался сорвать ее и унести. Сын Токто, разбуженный пургой, ревел во всю глотку, будто пытался перекричать вой ветра.

— Хорошо, сын, хорошо, — улыбался Токто. — Кричи громче, кричи, будешь победителем ветров.

Наступил день, а в доме стоял полумрак. Женщины готовили еду при свете жирника, погасили его только перед завтраком. После завтрака шаман отдохнул, выкурил две трубки. Появились первые соседи, знавшие про камлание.

Шаман попросил подогреть бубен. Идари подогрела бубен, подала шаману. Тало, полузакрыв глаза, запел шаманскую песню, тихо ударял палочкой-гисиол по бубну. Он пел вполголоса, и никто не разобрал слов, и никто не знал, что он поет.

Кэкэчэ переодела мальчика в новый халатик и положила на чехол шаманского бубна. Токто поставил у его ног жбан, а над ним натянул сетку, которая должна была охранять мальчика от злых духов и не позволила бы его душе, превратившись в птичку, вылететь на улицу. Идари тем временем рылась в берестяных коробах, искала лоскуты материи, чтобы обвязать горло жбана.