— Вы поняли, дети мои? — спросил священник, закончив проповедь.

Дети молчали и не мигая смотрели на отца Харлампия.

— Нет, — раздался голос Богдана.

— Кто это сказал? Ты? Подойди сюда.

Когда Богдан подошел к столу, отец Харлампий осмотрел его колючими глазами с ног до головы и переспросил:

— Не понял, говоришь, сын мой?

— Нет.

— Молитву знаешь какую?

— Учитель учил «Отче наш».

Отец Харлампий бросил косой взгляд на Павла Григорьевича, стоявшего у окна.

— Каждый день читаешь молитву?

— Да.

— В школе молишься?

— Да.

— А дома перед сном молишься?

— Зачем?

— Тогда зачем выучил молитву?

— Учитель учил, я выучил.

Отец Харлампий опять бросил косой взгляд на учителя.

— Родители твои христиане?

— Отец охотник.

Отец Харлампий понял, что Богдан не знает, что такое христианство, а учитель не приобщает детей к церкви, потому они учат молитвы наизусть, не зная, для чего они требуются. Не умеют даже креститься. Он попросил Богдана прочесть «Отче наш», и мальчик бойко, без запинки оттараторил молитву. После Богдана всем классом повторяли молитву, потом священник пожелал послушать «Богородицу» на нанайском языке. Мальчики и девочки вразнобой, как кто что запомнил, прочитали молитву.

Отец Харлампий слушал, глядя на детой, и те, встретившись с его взглядом, опускали глаза.

«Хитрят шельмецы, прячут глаза», — подумал священник.

Он сделал вид, что остался доволен учениками, и опять вызвал Богдана к столу.

— Скажи-ка, сын мой, ужиться могут православная церковь и шаманство?

Павел Григорьевич сжал кулаки, желваки заходили на скулах, он сдерживал себя.

— Не знаю, — пробормотал Богдан, не понявший вопроса.

— У вас в стойбище шаманят?

— Да.

— Ты тоже бываешь, когда шаманят?

— Да.

— А учитель вас молитве обучает?

— Да.

— Что сказано в «Богородице», что по-гольдски ты читал?

— Не знаю, я ничего не понимаю.

— «Богородицу» на своем языке не понимаешь?! Чего тогда ты бубнил?

— Что выучил.

— Это богохульство! — маленький отец Харлампий вскочил на ноги, как ошпаренный кипятком. — Это богохульство, господин Глотов, чему ты их обучаешь?

— Я столько же знаю гольдский язык, сколько и вы. Не кричите здесь перед детьми, это вам не по сану, — с достоинством ответил Павел Григорьевич.

Отец Харлампий просверлил его колючими глазами, но, не добавив ни слова, сел. Богдан изумленно смотрел на покрасневшего попа и удивился, почему он так сердится и за что сердится.

— Шаманить умеешь? — прохрипел отец Харлампий.

— Умею.

— Покажи, как это шаманят.

Павел Григорьевич подошел к столу и тихо сказал:

— Эти дети еще не обращены в христианство, вы это знаете. А шаманить здесь я не позволю.

Отец Харлампий промолчал. Богдан стоял перед ним и не знал, что ему делать: он слышал слова учителя.

— Вы все умеете шаманить? — спросил отец Харлампий.

Мальчики и девочки закивали головами. Священник поинтересовался, что требуется, чтобы исполнить шаманский танец. Узнав, что для этого достаточно одного бубна и гисиол,[55] он велел всем принести тазы и другие жестяные, медные, железные предметы, напоминающие бубен. Дети разбежались по домам.

Богдан прибежал к Пиапону и попросил медный тазик, который тот привез из Сан-Сина.

— Дедушка, бачика в школе сердится, заставил меня молитву читать по-русски, потом заставил всех вместе прочитать, — захлебываясь, рассказывал он Пиапону. — На учителя он сердится, дурным глазом на него посматривает. Потребовал, чтобы мы все принесли тазы.

— Интересно, зачем ему потребовались тазы? Учитель что говорит?

— Он ничего не говорит, он сердито разговаривал с попом.

Пиапон был занят срочной работой, но, отложив неотремонтированную плавную сеть, пошел в школу: он чувствовал, что там затевается что-то недоброе. К нему присоединились Калпе и еще несколько охотников. Когда они подошли к школе, поднялся такой треск, звон и шум, что уши заложило у охотников. Из-за угла школы один за другим гуськом выходили ученики, они исполняли шаманский танец и беспощадно били палками по тазам. За детьми шел отец Харлампий и, размахивая руками, подбадривал их, он что-то кричал, но за звоном, треском никто ничего не мог разобрать.

Охотники замерли, они словно онемели.

— Это он глумится над нами, — сказал побледневший Пиапон.

Он сдерживал себя, но нервная дрожь охватила все его тело; он медленно обогнул угол школы за отцом Харлампием и, увидев Павла Григорьевича, подошел к нему.

— Павел, это ты велел? — спросил он.

— Нет, это он. — Павел Григорьевич был бледен, правое веко его подергивало.

Ребятишки, кривляясь и смеясь, проходили мимо родителей и учителя, били беспощадно по тазам и выкрикивали, подражая шаманам.

— Веселее! Веселее! — подбадривал их отец Харлампий. — Гоните злых духов! Гоните!

Павел Григорьевич подошел к нему.

— Немедленно прекратите эту комедию, — сказал он. — Вы же глумитесь над человеческой верой.

— Какой верой! Не богохульте, господин учитель! Пусть посмотрят, как их дети, познавшие первые молитвы, издеваются над верой родителей. Смотрите, смотрите, как они кривляются, токмо юродивые. Веселее! Веселее!

Отец Харлампий пошел с детьми в третий круг вокруг школы. Услышав шум, со всех сторон приближались охотники, их жены. Народ собрался, и все с ненавистью смотрели на попа.

— Мы не издевались над ним, не смеялись, зачем он это делает?

— Силу свою знает, сучий сын.

— Хуже бачики, паршивее его и в тайге зверя не сыщешь.

— Что же мы смотрим на это издевательство? — воскликнул Калпе. — Над нами он издевается, наших же детей-несмышленышей заставляет над нами издеваться. Что мы смотрим?!

Калпе вдруг расстегнул ворот халата, и все увидели на его шее маленький крестик: в детстве его крестил священник и велел носить этот крестик, и Калпе носил его, бывая среди малмыжцев, хвалился им, показывал, расстегнув халат. Теперь он силой оторвал нитку и забросил крестик в кусты.

— Он издевается над нами, вот ему!

— Ты бы ему в лицо бросил, — посоветовал кто-то.

Калпе вышел из толпы и, когда приблизился к нему сынишка его Кирка, схватил мальчика за руку и поволок за собой домой. Мальчишки и девчонки растерянно остановились. Кто-то из родителей в ярости тут же перед попом стал избивать свою дочь, другие, прихватив детей, поспешили по домам, проклиная попа и его веру.

Возле школы осталось несколько любопытных охотников. Среди них был и Пиапон.

— Отец Харлампий, гольды честный, добрый народ, они всегда уважают чужие народы, уважают их верования, — сказал Павел Григорьевич. — Вы же, священник православной церкви, глумитесь сейчас над ними, над их верой.

— Какой верой? Никакой другой веры для них нет, кроме христианства!

— Вы поступили не по-христиански, ибо в…

— Ты соглядатай земли Ханаанской! Ты ссыльный! Тебе в темнице находиться! За кого ты заступаешься? Ты учил их детей молитвам, обращал, выходит, в христиан, а они шаманят. Кощунство! Богохульство! Над православной церковью они издеваются, и ты, господин Глотов, был с ними заодно. Анафеме предам!

— Льва Толстого предавали анафеме, а его чтут после смерти больше, чем Христа.

— Еретик ты! В кандалы тебя!

— Анафемы вашей я не боюсь, я не верующий. Атеист.

Отец Харлампий задохнулся.

— Тогда светская власть найдет на тебя управу!

— Она меня сослала сюда, отец Харлампий. А вы будете в ответе, если из-за вашей комедии охотники откажутся обучать детей в школе! — крикнул Павел Григорьевич вслед шагавшему к берегу отцу Харлампию.

Пиапон с охотниками с восхищением следил за стычкой между священником и учителем, им никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь так жарко, храбро ругался с попом: все знакомые малмыжцы преклонялись перед священником, побаивались его. Правда, Павел Григорьевич не верит в бога, но и он должен уважать всеми почитаемого человека, наконец, он должен был бы хотя бы из-за национального родства промолчать. Однако он храбро заступился за нанай! Он, русский, заступился за нанай и поругался с самим попом!