Молодые охотники, имевшие собственные берестянки, каждый день вдвоем уезжали на рыбную ловлю с ночевкой. Так как они не соглашались присоединяться к родителям, то нередко Токто в шутку бился с ними по рукам — кто утром вернется с большей добычей — и часто Гида с Богданом привозили полные оморочки рыбы, намного больше родителей.

— Молодые, ничего не скажешь, — смеялся Токто. — Запросто за пояс заткнули.

— Куда нам старикам, — поддакивали Какэчэ с Идари.

Токто и Пота любовались сыновьями: Гида вытянулся, раздался в плечах, был по-юношески гибок и строен; Богдан на три года моложе товарища, в таком возрасте, когда, как говорят нанай, окрепли только крупные кости, а мелкие — еще хрящи. Богдан тянулся вверх, как молодой тальник весной тянется к жаркому солнцу, и был по-мальчишечьи худ и голенаст. И кто бы мог подумать, что этот рано повзрослевший мальчик в пятнадцать лет уже определил свою жизнь. Он только год как живет с родителями, но ни отец, ни мать не знают, останется он с ними или вернется обратно в Нярги в большой дом: после смерти Баосы они пытались было привезти его на Харпи, но мальчик наотрез отказался вернуться в родную семью и два года жил в большом доме.

Ни Пота, ни Идари не знали, что пережил их сын во время гибели деда, они были страшно удивлены, когда при первой же встрече Богдан заявил им: «Вы обманщики, вы никогда не любили дедушку, говорили про него только плохое, а он был хороший. Он был лучше всех!»

И сам Богдан никому и никогда не рассказывал, что с ним произошло в день гибели Баосы. На всю жизнь запомнил он мельчайшие подробности этого дня. Помнит, как без звука исчезла в проруби голова деда и как, выбрав снасть, побежал вслед за Хорхоем, но пробежав саженей двадцать, остановился, будто наткнувшись на стену: он вспомнил, что, кроме основной проруби, есть другая, по другую сторону сети, она очень маленькая, эта прорубь, но бывают же на свете чудеса. И Богдан хотел верить им, хотел, чтобы свершилось чудо. Мальчик бросился назад к проруби, заглянул в одну, потом в другую, а прорубях сердито бурлила вода. Богдан встал на колени и начал молиться эндури, как молился в тайге на охоте, но тогда он просил удачи на промысле, теперь умолял всемогущего эндури совершить чудо и спасти деда. Он бил поклоны и смотрел с надеждой в прорубь, ему казалось, что вот-вот вынырнет из-подо льда дед, тряхнет головой, протянет руку. Проходило время, вода продолжала бурлить в проруби, и никакого чуда не свершилось. Обессиленный, потрясенный Богдан упал на снег и затих, но тут же поднялся, подполз к краю проруби и закричал:

— Дедушка! Дедушка! Я буду Заксором, дедушка, я буду Заксором, я останусь в большом доме, только ты вернись! Я буду учиться, я буду Заксором! Дедушка, вернись!

Вода продолжала бурлить в ледяном окне, безмолвная белая тишина висела над Амуром. Богдан теперь только понял, что дед никогда не вернется к нему и он не услышит его голоса, не ощутит его скупой ласки; он уткнулся в снег и заплакал.

Подъехали упряжки с охотниками, его подняли и посадили на нарты. Двое мужчин перебрали застывшие поводки крючьев.

— Шестого крючка нет, — сказал один из них, — поводок порвал и ушел с крючком.

— Какую силу надо иметь, чтобы порвать такой поводок, — сказал другой.

— Это не калуга, это черт был.

Дальше они молча перебирали крючки.

— Который крючок его подцепил, не найдешь теперь, — сказал первый.

— Из рассказа Хорхоя я понял, что крючок цапнул его за ногу, — сказал другой. — Выходит, он под водой успел сам отцепить его.

— Да, отцепил. Сильный человек! Кремень!

Остальные мужчины и женщины ниже по Амуру долбили лунки, чтобы забросить невод. Но невод вытянул только немного рыбы, утопленника не было. Тогда мужчины еще ниже выставили несколько снастей.

Домой Богдан вернулся со вторым дедом, Гангой. Большой дом был обнесен веревкой, мальчик знал, что это делается для того, чтобы не развалился дом после смерти хозяина. Весь вечер Богдан просидел на нарах, возле постели деда. В большом доме было душно, жгли десятки жирников. Ночевать Богдан пошел к Ганге.

— Смерть никого не щадит, — сказал Ганга, когда вошли в его низкую прокопченную фанзу. — Вот мы и остались вдвоем, я один теперь твой дед.

Старик вытащил из-за пазухи жирник и зажег его.

«Зачем он плошку с жиром таскает за пазухой?» — подумал Богдан.

— Я один твой дед, — повторил Ганга и добавил, глядя на мигавшее пламя: — Может быть, к концу жизни я стану богатым и хорошо заживу.

— Не знаю, дедушка, — немного подумав, ответил Богдан. — Для меня дед всегда останется живым, я ему дал слово стать Заксором. Ты тоже, дедушка, считай меня Заксором.

Ганга долго и сокрушенно молчал, потом сказал:

— Так не годится, Богдан, ты сын моего сына, а я Киле, и ты потому должен быть Киле. Только так.

— Нет, дедушка, я выполню слово, я сказал деду. Если школу откроют, пойду в школу учиться.

Больше Ганга ничего не сказал, но Богдан видел, как он был недоволен и сердит.

На следующий день с раннего утра начались поиски тела Баосы. Из Малмыжа приехали друзья его: Илья Митрофаныч Колычев, сын его Митрофан и еще несколько человек. Они тоже стали неводить, но не могли найти утопленника. Четыре или пять дней подряд люди искали тело Баосы, продолбили сотни прорубей, десятки раз заводили невод под лед, ставили крючковые снасти, но так и не нашли. Тогда женщины сшили из шелка мешок, формой напоминающий человеческое тело, набили ветками черемушника и положили на усыпальню, сложенную из юкольных палок.

Вернулись из тайги вызванные нарочными Полокто, Пиапон, Дяпа, Калпе, Улуска, они и похоронили шелковую куклу, набитую черемушником, по всем обычаям. Через семь дней сделали поминки и отправились вновь в тайгу.

Богдан за это время привязался к Пиапону и ушел с ним в тайгу. Вместе с Пиапоном в аонге[44] находился Калпе, с ним тоже подружился Богдан.

Два года прожил в большом доме Богдан, и никто ему худого слова не сказал. За эти два года большой дом совсем распался, начались ссоры между женщинами, и вскоре они стали готовить еду каждая своей семье; в амбаре каждая семья держала в своем углу запасы продовольствия, юколу.

Богдан спал на своем месте рядом с пане[45] деда, чаще кормился из котла Калпе, но, кроме Далды, его кормили и Агоака, и Исоака. Жил Богдан, не зная забот, все дяди и тети, несмотря на ссоры, с любовью относились к нему, в каждую поездку к малмыжскому торговцу привозили ему материи на одежду, и вскоре у него появилось несколько новых халатов, несколько пар унтов, торбасов.

Богдан добыл восемь соболей, две выдры, около трехсот белок, и все эти ценные шкурки лежали в старой кожаной сумке Баосы, под его же постелью. Дяди не разрешали Богдану сдавать пушнину, они решили: пусть копит на выкуп за будущую жену.

— Богатый жених, на всем Амуре такого не сыщите, — говорили дяди. — Скоро отцы сами начнут тебе предлагать своих дочерей.

Богдан смущался, краснел и отмалчивался. А когда женщины начинали спорить, какая из няргинских девочек лучшая невеста, Богдан убегал из дома, шел к Пиапону. Шумливая жена Пиапона, Дярикта, тут же сажала его за маленький столик и подавала есть.

— Столько женщин в большом доме, а накормить одного молодого охотника не могут, — ворчала она. — Вечно голодный ходит, только языками умеют болтать, а вкусного супа не смогут сварить. Все молодые женщины такие, в руках иголку не умеют держать, юколу не могут провялить, всегда она у них вонючая, собакам только годится.

Богдан давно уже привык к воркотне Дярикты, он не возражал, не защищал женщин большого дома: стоит ему вымолвить слово, Дярикта ответит десятью и обрушится бранью на молодых женщин. Мальчик ел через силу и, заметив улыбку Пиапона, отворачивался, чтобы не засмеяться. А Пиапон с той же улыбкой говорил жене:

— Правильно говоришь, мать Миры, эти молодые женщины такие, сами едят, а мужей заставляют голодать. И Богдана не кормят, видишь, какой он худой. В тряпье еще одевают, ты бы ему новый халат сшила.