Пиапон слушал Холгитона, и волнение рассказчика незаметно перешло к нему, и ему тоже стало казаться, что сам он присутствовал на казни воров и переживал весь ужас их смерти.

— Когда рубили их, я подумал, пришли бы они меня обворовывать или нет, — сказал друг Холгитона.

«На самом деле, пришли бы они нас обворовывать или нет? — подумал Пиапон. — Может, у них не было еды? Если бы вдоволь ее было, пошли бы они обворовывать торговый дом?»

— Выпить надо, я сегодня не могу не выпить, — заявил Холгитон. Вскоре слуги торговца принесли наполненные ханшином медные хо, и охотники сели за столики, чтобы за водкой позабыть дневное страшное зрелище. Но разговор о казни продолжался до глубокой ночи, пока у последнего охотника не смежились веки.

Зародившаяся после приезда охотников круглая, как лицо красавицы, луна медленно растаяла на маньчжурском небе. На место ее выкатилась другая луна, такая же круглая, такая же яркая, как и первая.

— Вторая луна родилась, а когда мы обратно отправимся, никто не знает, — вздыхали охотники.

— Наши уже готовятся к кетовой путине.

— Да, в низовьях уже гонцы должны появиться.

— Летнюю кету уже ловят.

Больше полутора месяцев жили охотники в Сан-Сине, и всем, молодым и старым, город так надоел, что многие предпочитали отлеживаться в постели, нежели бродить по пыльным кривым переулкам, таращить глаза на фокусников и циркачей. Охотники изнывали от безделья, просили торговца быстрее отпустить их или, на худой конец, найти им какое-нибудь достойное охотников занятие.

Торговец улыбался, льстил, обещал, но не выполнял ни одного обещания. Охотники стали замечать, как за последнее время оскудела их пища, они давно уже не ели рисовой каши, кормили их больше гаоляном и чумизой, даже не приправленными маслом. Супы были без мяса, из воды и зеленой капусты, боду варили жидкую — в ложку попадалось две-три крупинки проса и чумизы.

— Я же говорил вам, голодом он нас заморит, — повторил Холгитон. — Я в самый первый день сказал это.

Из всех пожилых охотников, кажется, один Холгитон нашел себе какое-то непонятное другим дело в городе. Он иногда с утра до вечера пропадал там, но молодые, бродившие в поисках развлечений, не встречали его ни на шумном базаре, ни у циркачей, не попадался он и в многочисленных лавчонках. Однажды его встретили возле пагоды. В центре города за магазинами возвышалась круглая пагода с причудливой крышей, она стояла в середине широкого двора. Холгитон проходил через двор, когда его случайно увидели молодые охотники. Когда он вернулся в дом приезжих, на него набросились скучавшие без дела охотники. Со всех сторон посыпались десятки вопросов.

— Да ничего я там не делаю! — сердито отбивался Холгитон. — Прихожу, смотрю. Первый раз меня один маньчжур туда привел, показал внутри пагоду, мне понравилось. Ох, как красиво там внутри! Видели бы вы, как там красиво. Мне этот маньчжур много рассказывал всякого, но я запомнил только, что по их вере, если разумно вести себя при жизни, после смерти ты можешь стать самым богатым, самым счастливым человеком.

— Так умрешь ведь…

— Ты слушай. Все умрут, но есть еще буни, там тоже живут. Вот в буни будешь самым счастливым, самым богатым. Слуг будешь иметь, жен сколько хочешь — лучше мандарина будешь жить. А если плохо будешь вести себя, обманывать и обижать людей, то ты в другом мире будешь собакой, росомахой, плохим животным. Вот что рассказал мне маньчжур. Я думаю, этот китаец, который рубит людям головы, на том свете станет росомахой.

Охотники, особенно умудренные жизнью старики, молчали, пытаясь своим умом разобраться в рассказанном. Они знали со слов шаманов, что человек, попадающий после смерти в другой мир, остается таким же, каким он был на земле, только его останки надо хорошо прибрать после смерти, да душу вовремя отправить в буни. Они еще знали, что умерший грудной ребенок может вернуться к родителям. Но они впервые слышали, что после смерти в потустороннем мире можно стать вдруг богатым или превратиться в ничтожное существо. Это было что-то новое.

— Маньчжур мне говорил, что нам можно с собой увезти мио. Это кусок материи, где изображены большие мудуры[23] драконы. Эти мне можно держать дома и молиться им, а можно где-нибудь на стороне построить им домик и там молиться. Маньчжур говорит, эти мио всегда приносят удачу, только надо хорошо молиться.

— А какие подношения надо делать мио?

— Это твой мио, хочешь задобрить — принеси что-нибудь, не хочешь — не надо. Твой мио, он не обидится.

— Мы ведь своему священному дереву — пиухэ приносим кое-что, черепа убитых медведей развешиваем, кости приносим. А мио что-нибудь требует?

— Если тебе так хочется, принеси что-нибудь, — Холгитон чувствовал себя в новой роли знатока буддийской религии не совсем уверенно. У него в голове все перемешалось: шаманские камлания, их рассказы о строении мира и буддизм, растолкованный маньчжуром в самом примитивном виде.

Но мио, который не требует особых жертвоприношений, понравился охотникам, все они решили перед выездом домой приобрести по нескольку мио.

— А как надо молиться мио? — спросил молодой охотник.

— Как ты молишься хозяину тайги, так и молись.

Возле Холгитона сидел молодой паренек из стойбища Диппы, он все порывался что-то спросить и не осмеливался, густо краснел и смущенно опускал голосу.

После ужина, когда Холгитон с Пиапоном вышли на улицу, за ними вышел и паренек из Диппы. Он долго мялся, но наконец спросил:

— Дака, мио вылечивает болезни?

— Смотря какие, — пошутил Пиапон, — внутренние или какие другие болезни?

Паренек помолчал и тихо промолвил:

— Я, наверно, заболел плохой болезнью.

— Плохой болезнью? — одновременно переспросили Холгитон и Пиапон.

— Да, я часто к гейшам ходил…

— Нэку, плохая болезнь трудно излечивается, я даже не знаю, поможет мио или нет. Одного человека я только знал во всем Амуре с такой болезнью. Он какими-то голубыми камнями прижигал. Где он достал эти камни, тоже не знаю. Плохо, нэку, плохо! Поговори с Американом, он ведь твой родственник, пусть поведет к китайскому доктору, может, здесь вылечишься. А мио — не знаю, вылечивает такую болезнь или нет.

Пиапон не стал больше вмешиваться в разговор и зашел в дом. Вслед за ним вернулся и Холгитон. Раздевшись, они легли спать. Погасили жирник. Дом окутала тьма.

— Дака, ты правда веришь этому мио? — спросил Пиапон.

— А чего не верить? Пусть висит дома в углу, кто захочет, тот и помолится.

— Пользу будет приносить?

— Кто его знает! Когда я в тайге молюсь дереву, я сам не знаю — будет удача или нет. Но надо верить, если веришь, то удача придет. Я думаю, что русским иконам молиться или мио — одинаково. Который будет тебе помогать, тому и молись. Если оба не помогают — но молись, лучше тогда у поди[24] попроси удачи в тайге — это уже вернее. Ты, Пиапон, не очень-то выбирай, колени не разобьются у тебя от того, что ты преклонишься перед новым богом. Я так думаю. А этого парнишку жалко, это плохая болезнь.

— Надо было ему в Сан-Син приезжать за такой болезнью, — сказал Пиапон.

— Молчи, болезнь такая нехорошая может ко всякому человеку пристать. Спи.

Наутро Пиапон, уже в который раз, пытался застать на берегу какого-нибудь рыбака, чтобы поехать с ним на рыбную ловлю, если тот согласится взять его с собой. Когда он вышел на берег, мимо него проплыли джонки, плоскодонки с рыбаками, но никто из ловцов не хотел брать с собой лишнего человека. Солнце поднялось над сопками, когда разочарованный Пиапон решил возвратиться в дом приезжих. Но тут подсел к нему высокий худой сутулый старик с длинным лошадиным лицом, при улыбке обнажались его желтые крупные зубы. Это был тот самый проторговавшийся торговец, который встречал на берегу халико Американа, и по колено вошел в воду, чтобы спросить у Пиапона, есть ли среди приезжих озерские нанай из стойбища Полокан.