У тротуара стоял крытый грузовик.

Большой зал полицейского участка набит битком. Окровавленные головы, порванная одежда, суматоха, крики… То и дело дверь открывается, и в зал вливается новая волна арестованных. Те, кто вышли из переделки невредимыми, протиснулись к железной двери. Через разбитое окошко было видно, как полицейские сновали вниз и вверх по лестнице.

— Эй, иуды, откройте! Нужно вынести пострадавших!

— Вызовите «скорую помощь», здесь люди умирают! Янычары! Предатели!

Космас прильнул лицом к двери. В глубине зала снова запели гимн. Рядом с Космасом оказался высокий парень, разбрасывавший прокламации. Один глаз у него почернел и опух. Просунув голову в разбитое окошко, парень кричал полицейским:

— Чего же вы, подонки, не идете в Команде Пьятца получать свои предательские сребреники! Откройте, дайте нам вынести раненых! Убийцы!

Полицейские, не произнося ни слова, проходили мимо.

— Да позовите же офицера! Вы слышите или нег? У нас есть раненые!

На лестнице появился офицер. Прищурившись, он смотрел на высокого.

— Ну что ты на меня уставился?

— Да вот не мог тебя сразу признать, Кофинас!

— А сейчас, раз признал, Открой дверь, у нас раненые.

— Опять тебе глаз подбили?

— Твоих молодцов работа. Значит, к Гитлеру служить пошли? Открывай, иначе ты будешь за все в ответе.

— Три года на Анафисе{[34]} тебя не образумили?

— Здесь умирают три человека. Если вы не примете мер и сейчас же не отправите их в больницу, ты будешь нести за это личную ответственность.

Офицер подошел поближе:

— За что, Кофинас? Что я тебе сделал?

— Вот так вопрос! Вместе с итальянцами стреляли в народ…

— Народ? Ты эту коммунистическую пропаганду лучше оставь. И сюда пришел агитировать?

— Во-первых, я не пришел, меня притащили силой. И, во-вторых, какая же это пропаганда? Разве пропаганда то, что вы служите Команде Пьятца? И что запрятали нас сюда, чтобы выдать итальянцам? А мой подбитый глаз? Это тоже пропаганда?

Девушка, выглянувшая в соседнюю дверь, закричала:

— Делегация идет! И профессор тоже!

В коридоре показалась группа людей. Впереди шли пожилые, сзади — юноши и девушки. В центре шагал старичок с сухим, аскетическим лицом. Щеки его запали, образуя две глубокие ямы, седые волосы торчали в разные стороны.

— Нам нужен господин начальник, — прошамкал беззубым ртом старичок.

— Я начальник, — ответил офицер.

Старик взглянул на него и нервно кашлянул.

— Мы решительно протестуем… Стыдно! Это позор!..

— Господин профессор…

— Мы требуем освобождения всех студентов, которых вы арестовали при исполнении ими священного долга.

— Господин профессор, вы оскорбляете полицию!

— Я не собираюсь оскорблять кого бы то ни было. О каждом судят по его делам. Мы хотим, чтобы вы освободили студентов. Всех без исключения. Мы поражены: как вы осмелились арестовать греков в то время, когда они возлагали венок на памятник борцам за революцию? Это неслыханно!

Офицер вынул из кармана пачку бумаг:

— Господин профессор, вы читали это?

Профессор даже не взглянул на бумаги. Он весь дрожал.

— Я ничего не читал. Зачем мне читать? Почему я должен читать?

— Это коммунистические прокламации! — провозгласил офицер. — Их выпустил ЭАМ. Пожалуйста! — И он протянул листки профессору.

— Господин начальник, меня это не интересует. Если бы сам дьявол возложил сегодня почетный венок на могилу героев, я поспешил бы пожать ему руку. Да, да, да! Сам дьявол… И как можно не радоваться, господин начальник, когда видишь, что все, все без исключения стремятся отметить национальный праздник?

Офицер сунул бумаги в карман.

— Я вас понимаю, господин профессор. Вы смотрите на вещи… как бы вам это сказать… с другой точки зрения. Но посудите сами: как прошло сегодняшнее выступление?

— Это уже политика! — крикнул делегат, стоявший рядом с профессором. — Время ли заниматься политикой, когда того и гляди мы все полетим к дьяволу!

— Господин начальник! — снова заговорил профессор. — Мы пришли сюда, чтобы потребовать освобождения арестованных. Отпустите студентов.

— Не могу! Я выполняю приказ…

— Чей?

— Высших инстанций.

— Правительства предателей! Цолакоглу{[35]} и Берарди{[36]}! — выкрикнули позади Космаса.

— Точнее: чьи приказания вы выполняете?

— В арестах приняла участие Команде Пьятца. Я ничего не могу сделать.

— В таком случае к кому нам следует обратиться?

Офицер развел руками:

— Обратитесь в полицейское управление. Откуда я знаю?

Делегация подошла к двери.

— Крепитесь! — кричали делегаты. — Мы идем в полицейское управление. К вечеру вас должны отпустить.

— У нас есть жертвы. Есть умирающие. Многие ранены. Скажите, чтобы по крайней мере забрали раненых.

Делегация отправилась в полицейское управление.

Уже спустилась ночь, когда дверь наконец открыли. Коридор был опять полон полицейских. Они оставили лишь узкий проход. Снаружи ждали крытые грузовики.

Космаса бросили одним из первых, он оказался в глубине грузовика, в самом углу. Рядом сидел парень с перевязанной головой. Он пошел на митинг со своей сестрой, они держались вместе и в полицейском участке. Но сейчас женщин посадили на отдельный грузовик. Когда машина тронулась, кто-то снова запел национальный гимн. Сидевшие с краю барабанили по бортам, надеясь, что кто-нибудь услышит их по дороге.

Никто не знал, куда их везут. Ехали они около часу. Когда отодвинули засовы и дверь открылась, Космас увидел, что машина стоит на темной улице у каких-то ворот. Из грузовика всех сразу же загнали в здание.

Здесь их передали в руки жандармов, прогнали поодиночке вдоль узкого полуосвещенного коридора и ввели в какую-то комнату. Там горели две тусклые лампочки. Воздух был спертый, пахло мочой и табаком. В углу лежали четыре человека. Вероятно, они находились здесь уже давно: у каждого был матрац, одеяло, на стене висели полотенца. Кроме Космаса в камеру ввели еще десять человек.

— А, целая партия! — сказал кто-то из старожилов, и все рассмеялись.

— Чтоб не скучно было, господин Андреас, — ответил жандарм, запирая дверь.

Старожилы поднялись с матрацев.

— Ну, что случилось, ребята? Почему пригнали такой оравой?

— Может, есть папиросы? У кого-то нашелся табак.

— Ну, валяйте устраивайтесь и исповедуйтесь. Откуда вас перевели?

— Нас схватили сегодня.

— Садитесь. Сюда. На одеялах вши кишат.

— Куда мы попали?

— Ко вшам в гости.

Дверь отворилась. Вошли два итальянца — офицер и солдат.

Офицер что-то спросил по-итальянски, и солдат перевел его слова жандарму, вошедшему вслед за ними.

— Почему их привели сюда?

— Остальные камеры переполнены, там и ступить-то некуда! — ответил жандарм.

Солдат перевел. Офицер задумался и сделал несколько шагов по камере.

— Кто здесь майор Вардис?

— Я.

Один из старожилов вышел вперед. Это был хорошо сложенный, широкоплечий мужчина среднего роста. Широкий лоб, густые, сросшиеся брови, волосы с легкой проседью.

— Вы знаете, за что попали сюда? — перевел солдат вопрос офицера.

— Понятия не имею. Ломаю себе голову и ничего не могу придумать.

Офицер усмехнулся. Он несколько раз прошелся по камере и снова заговорил:

— Вы обвиняетесь в заговоре против итальянских и немецких оккупационных властей.

— Против двух властей сразу? — переспросил майор и улыбнулся. — Скажите ему, чтобы он получше наводил справки: я пока еще не сошел с ума.

Солдат перевел.

— Что это значит? — недоуменно спросил офицер.

— Это значит, — ответил майор, — что я еще в своем уме и никогда бы не пошел на то, в чем меня обвиняют. В данных условиях это было бы безумием. Какой уж тут заговор, когда народ умирает от голода и войска стран оси продвигаются на всех фронтах!