— От имени комиссии настоящего конкурса, председателем которой я являюсь, считаю своим долгом призвать к порядку господина Галаноса. Фраза, которую он произнес…

— Каюсь, отец! — воскликнул Галанос, поднимаясь со своего места. — Благословите!

Галанос поклонился, и Космас увидел его большую лысую голову.

— Да не наш ли это утренний торговец? — спросил он Андрикоса.

— Да, негодяй Василакис, он самый. Упрям, как осел, и ни за что не уступит.

Аукционер поднялся.

— Имейте в виду, господин Галанос, если вы остановитесь на пятнадцати, первенство присуждается господину Лавдасу, который…

— Не остановлюсь! — крикнул Галанос. — Восемнадцать!

— Двадцать!

— Двадцать за господином Лавдасом!

— И я двадцать! Нет, двадцать один!

— Двадцать пять!

— Тридцать!

Бас Галаноса стал сбиваться на пронзительные нотки.

— Тридцать пять! — спокойно сказал Лавдас.

— Тридцать пять господина Лавдаса! — раздался голос аукционера. — А господин Галанос?

— Сорок!

— Сорок пять!

— Сорок пять — господина Лавдаса! Господин Галанос?

— Пятьдесят!

— Шестьдесят!

— А, чтоб тебя!.. Ты самого черта выведешь из терпения!

Галанос встал. Шумно дыша, вытер запотевшую лысину и широкими шагами направился к выходу.

— Шестьдесят — господин Лавдас! — продолжал аукционер в общей суматохе. — Кто больше, господа? Нет? Считаю: раз… два… три! Победу в конкурсе одержал господин Лавдас! Дамы и господа, аплодируем победителю!

Все поднялись со своих мест. Публика неистово хлопала. Аплодировали и члены комиссии. Дама, сидевшая рядом с попом, жестом пригласила Лавдаса подняться на сцену. Он поклонился Беле, взял ее под руку, и они вместе поднялись в президиум.

— Вознаграждение! — крикнули из зала.

И этот крик мгновенно подхватили все:

— Вознаграждение!

Выкрики, хохот, аплодисменты:

— Воз-на-гра-жде-ние! Воз-на-гра-жде-ние!

Бела Джина и Лавдас вышли на сцену. Члены комиссии встретили их рукопожатиями и поцелуями.

Публика требовала награды победителю.

Поп и дама из комиссии освободили места в середине стола для Белы Джины и Лавдаса. Бела была в простом голубом платье, которое оставляло обнаженными ее загорелые руки и глубоко открывало грудь. Ее прекрасные белокурые волосы, густые и длинные, блестели при свете люстры. Лавдас, с черными лоснящимися волосами и кривым носом, был немного ниже Белы.

В партере продолжали кричать.

Лавдас повернулся и стал напротив Белы, которая смотрела на него с улыбкой.

Шум оборвался. Нервно и нетерпеливо поскрипывали сиденья кресел. Поп кашлянул раза два и уставился в потолок.

Лавдас наклонился к Беле, взял ее руку и поцеловал кончики пальцев.

По залу пронеслось разочарованно: «А-а-а…» Зрители жаждали справедливой награды.

Тогда Бела наклонилась и сама поцеловала Лавдаса.

Дома их ждал ночной гость. Андрикос не сразу узнал его. Он остановился и с недоумением посмотрел на пришельца, красивого мужчину лет пятидесяти — пятидесяти пяти с густыми черными, чуть тронутыми сединой волосами. И только когда гость улыбнулся, Андрикос протянул руки и обнял его.

Оба были взволнованы. Встреча с Андрикосом, несомненно, доставила гостю большую радость. Но чем больше присматривался к нему Космас, тем отчетливее видел на его лице печать глубокой скорби. Его взгляд, открытый и спокойный, был очень печален.

— Космас! — воскликнул Андрикос. — Иди сюда, я познакомлю тебя с моим лучшим другом. Это поэт Фотинос!

За те несколько дней, что Космас провел в городе, он научился хладнокровно воспринимать самые странные вещи. Он привык проходить мимо больных и умирающих не оглядываясь, как это делали все в шумной и грязной толпе, каждый день извергавшейся на улицы, чтобы сражаться за жизнь. События, которые раньше глубоко затрагивали его душу и навсегда оставались в памяти, теперь мелькали перед ним с ужасающей быстротой, не оставляя ничего, кроме безразличия. Несколько лет назад в родном городе Космаса на железнодорожном полотне ночью нашли труп. За два-три часа эта весть распространилась по городу, и все жители высыпали на улицу. Прошли месяцы и годы, прежде чем прекратились разговоры об «убийстве на рельсах» и в памяти стерся облик убитого. А сейчас люди умирали один за другим, они падали прямо на улицах, и никто не придавал этому значения, как будто массовая смерть переставала быть смертью. Космас понимал, что за эти несколько дней голодный город уже успел пропитать его своим ядом.

Но сейчас, когда судьба столкнула его с поэтом, стихи которого он слышал еще в детстве, из уст матери, Космас почувствовал, что в нем пробуждается целый мир воспоминаний. Этот мир погрузился в сон, но он не умер.

Глаза поэта смотрели дружелюбно. И сейчас их печаль была еще заметнее. Да, совсем другим представлял себе Космас это красивое лицо с большими глазами, оно было совсем другим на обложках книг, на страницах журналов и школьных учебников. И совершенно так же, как после долгой разлуки мы разглядываем знакомое лицо, стараясь уловить на нем следы прожитых лет, так и Космас выискивал сейчас перемены в облике поэта.

— Давайте посидим все вместе, — сказал Фотинос глубоким голосом, и этот голос коснулся слуха Космаса как давно знакомая мелодия. — Я сегодня уезжаю и пришел попрощаться с тобой, Андреас. Попрощаться и, — поэт горько улыбнулся, — оставить тебе свою карточку. С самого утра, когда я принял решение уехать, только эта мысль меня и мучила: кому же я оставлю карточку? Я перебрал всех своих друзей и выбрал тебя. Объясни мне, почему?

Андрикос смотрел на него, улыбаясь.

— Нет, ты объясни! — повторил поэт.

— Если бы, Фотинос, я не знал тебя так близко, мне это показалось бы странным. Мы столько лет не видались — и вот, пожалуйста, ты внезапно являешься, чтобы оставить мне карточку и уехать. Только ты способен на такие сюрпризы!

— Ты ничего не понял! Ну ладно, я сам скажу… Я перебрал всех своих друзей. И ни одно имя не тронуло моей души, не коснулось ее тяжкой боли. И тогда мои мысли унеслись далеко-далеко в прошлое, к окопам Афиона Карахисара. И там я нашел тебя, брат мой, там, где когда-то наши сердца спаяла дружба, окропленная кровью, обожженная горьким огнем несчастья. Я нашел тебя, и ты перевернул мою душу. Как видишь, пришло такое же лихолетье. И то былое несчастье сомкнулось с нынешним, еще более страшным. Стало быть, нам необходимо было встретиться.

Он вынул из кармана пальто бутылку коньяку и с размаху поставил ее на стол.

— Ничего другого у меня нет, тащи и ты на стол свою боботу{[24]} и лук.

Андрикос с живостью вскочил с места.

— Вместо лука я подам кое-что получше — турецкую бастурму, прямо с «Куртулуса»{[25]}.

— К черту и «Куртулуса», и бастурму! Принеси луку, чесноку и что там у тебя еще есть. Обойдемся тем, что взрастила родная земля, которая взрастила и меня самого.

Он взял бутылку и наполнил стаканы.

— Я хотел пожелать тебе, Фотос, доброго пути, — сказал Андрикос, — но ты даже не намекнул мне, куда направляешься.

— Я не хочу, чтобы вы пили за меня. Я хочу выпить за наше общее здоровье, за здоровье всех, кто еще не умер и не запятнал своей совести. Что касается меня, то я и сам не знаю, куда уезжаю. Я знаю только, откуда я бегу.

Он залпом выпил стакан и со стуком поставил его на стол.

— Бегу от чудовища, протянувшего свои щупальца, чтобы задушить меня! Ухожу из грешного города искать убежище для своей души.

— На горе твое убежище или на море? — поддразнил его Андрикос.

— Где угодно. Только бы сбежать отсюда. Здесь грязь, болото, здесь человек не может выжить, его засасывает, он задыхается.

Андрикос рассмеялся.

— Ну, далеко не все, — сказал он. — Я, например, не ощущаю перебоев в работе моей дыхательной системы. Она у меня действует как швейцарские часы. Что касается желудка, тут другой разговор. Вот желудок мне никак не удается набить, Фотос. Если хочешь, спроси Космаса — здешний воздух его тоже устраивает. А он всего лишь несколько дней, как пожаловал из провинции.